Факты Родился в 1962 году в Москве, окончил факультет русского языка и литературы МГПИ. Кандидат филологических наук. Работал в московском Дворце пио-неров, в детской редакции Гостелерадио СССР, в толстых журналах. Стажировался в нескольких немецких университетах. Работал обозревателем в различных печатных СМИ, в начале девяностых был автором и ведущим программы "Против течения" на канале РТР, автором программы "Писатели у микрофона" на радио "Свобода" и т. д.
Творчество Архангельский пишет в разных жанрах, но практически всегда стремится уловить в своей прозе Zeitgeist, услышать шум времени. Самые известные его книги — биографический роман "Александр I", документальная проза "1962" (беллетризированное исследование влияния 1962 года на дальнейшую судьбу планеты). В 2008 году Архангельский написал авантюрный роман "Цена отсечения", в котором запечатлел дух докризисной Москвы. В этом номере мы публикуем фрагмент из его нового романа "Герой второго уровня", который сначала прикидывается любовным, потом "про культуру", а в конце выясняется, что он больше про ход истории.
Помимо литературы Журналист. С 2002 года ведет программу "Тем временем" на телеканале "Культура", в 2011-м стал лауреатом премии "ТЭФИ" как лучший ведущий информационно-аналитической программы. Автор сборников статей, научных монографий, школьных и университетских учебников.
Литературное кредо
Литература никому ничего не должна. Но многое может. В том числе приносить доход. "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать".
Пиратство мне пока не мешает, но когда книжки по большей части переместятся в электронный формат, начнет мешать. Но проблема не в пиратах, а в массовом инфантильном ощущении, что за удовольствие читать платить не надо. Как будто работа над книгой не труд, а сочинитель не потратил годы на свою работу.
Литературные ориентиры: Пушкин, Некрасов, Толстой, Томас Манн, Пастернак.
Современной русской литературе остро не хватает сочетания двух качеств: детального знания современной жизни за пределами редакции и университета и умения писать. Чаще всего либо одного, либо другого.
Русская литература будущего может быть разнородной, разнообразной, открытой для всех и при этом сочетающей увлекательность с поучительностью.
***
Так, наверное, сходят с ума.
Саларьев вертелся вокруг телефона, как голодная собака кругами ходит у пустой, до блеска вылизанной миски: с равнодушным видом вытянется под батареей, но не выдержит и снова сунет нос в кормушку — вдруг хоть что-нибудь еще осталось?
Он говорил себе: прекрати, одевался и шел в магазин за ненужным хлебом. Возвращался, тупо смотрел на экран, гладил пальцем клавиши, но ничего не писал. Он даже ворону приманил на подоконник и скормил ей огрызок вчерашнего мяса; ворона мясо взяла, скосила желтый глаз и величаво полетела в темноту, поджав чешуйчатые ноги. И опять брал трубку, начинал набор — и сбрасывал. Еще услышать этот голос. Еще хоть раз. Чтобы виски онемели и перед глазами побежали мурашки. Как весной на первом солнце: скачок давления, кончики пальцев дрожат, мысли крутятся на бешеной скорости, и тебе легко от чувства слабости и счастья. Набрать. Не набирать. Тебе не семнадцать. Тебе сорок пять. Это невозможно. Это блажь. Без этого нельзя. Помру. И гнусный, подленький вопрос: а как же Тата?
Вообще-то Павел был нормально влюбчив: если девушка в компании ему внезапно нравилась, он позволял себе слегка увлечься ею — на вечер, без ночных намеков и тем более без продолжений. Беспечное чувство, которому не суждено развиться и отяжелеть, действовало на него, как на гурмана действует роскошное вино. Гурман сидит с прямой спиной и не спешит притрагиваться к свежим устрицам, которые так остро пахнут морем; наливает — сам, официанты уважительно стоят в сторонке — четверть бокала шабли урожая 2005 года, взбалтывает, чтобы вино завихрилось по стенкам, долго смотрит на просвет, восхищаясь едва заметным оттенком зеленого в желтом, и наконец на выдохе делает крупный глоток, чтобы испытать почти болезненное наслаждение. Но вот бокал пустеет, вечер окончен, спасибо, прощайте, в следующий раз он закажет другое. Что-нибудь из вин Луары. Или, может быть, Италию.
Но все это метафоры: вино, бокал, гурманы. А Тата не метафора, Тата — лучшая часть его маленькой жизни. И самая болезненная — тоже. Об этом вслух не скажешь: засмеют. Сегодня только православные обмылки с толстой бородой и тонким голосом сохраняют верность скучным женам, потому что больше никому не интересны, а нормальный, здоровый мужчина должен постоянно внюхиваться в запахи подхвостья. Но не потому что очень хочется, а потому что принято — и надо. Положено блестеть веселым глазом, пробрасывать намеки в разговорах, пользоваться репутацией ловеласа и эту репутацию поддерживать. Хотя заранее известно, что после истероидного приключения останется помойное чувство; нужно будет выворачиваться наизнанку, придумывая повод для отлучки, вернувшись за полночь, смотреть в спокойные глаза и думать: догадалась? нет? не догадалась? И давиться макаронами, от которых не откажешься, при том что ты давно уже поужинал.
Он познакомился с Татьяной в девяносто пятом, перед общей новогодней пьянкой, и сразу же подумал: вот женщина, с которой я готов состариться. Смешно, конечно, сколько ему было? Тридцать? Тридцать один? Тате, значит, все двадцать четыре? Нормальные такие старички. Но что поделать, если это правда?
Павел добрался до взморья лишь к обеду: в музее перед новогодней паузой плановая консервация, объект сдал, объект принял — в общем, долгая история; выгрузил свою часть выпивки с закуской, сунул ноги в обильные, с большим запасом, валенки — и поспешил на залив, пока не кончился короткий зимний день. Было безветренно, темный асфальтовый лед лежал надежно, ровно, как плита. Рифленые калоши не скользили, но Павел шел очень медленно: голенища били под коленку.
На горизонте образовалась движущаяся точка — как в рисованном старом мультфильме, мелкими наплывами она перерастала в женскую фигуру; странный зимний свет, серый, слоистый, шел от горизонта и как будто бы подталкивал женщину в спину.
Минут через сорок они сошлись.
— Здравствуйте! — сказала женщина, и Павел для начала с удовольствием отметил, что она чуть ниже ростом. И выговор не питерский. Но и не южный. Вологда? Архангельск? Мурманск? Я про вас все знаю, мне сказали, что фамилия ваша Саларьев, зовут вас Павлом, вы музейный, а я Татьяна Чекменева, просто Таня, приехала с Петровыми, на их драндулете и по их рекомендации… вот. Представилась. Что бы вы еще хотели знать?
А она не только маленькая, но и симпатичная. Из-под финской многоцветной шапочки выбивается медная прядь. Но при этом кожа очень гладкая, без этих суховатостей, которые так часто портят рыжих. Медовый румянец, крупные ресницы отвердели и покрылись инеем — свежесть. Интересно, есть у нее на руках конопушки? Хорошо бы не было.
И, сам от себя не ожидая, сказал вдруг:
— Все хотел бы узнать. Без исключения.
Таня посмотрела на него серьезно. Хотя на такие полупошлости полагалось отвечать с кокетливой насмешкой, то ли отшивая нахала, то ли подначивая.
— Рапортую. Только что закончила текстильный, но в дом советской моды не пойду, хочу работать в кукольном сегменте.
— Что? — Павел засмеялся; пожалуй, надо быть повежливей. — Какой такой еще сегмент?
— Напрасно вы так, Павел. Куклы — вещь серьезная. Я расскажу. Но мы что же, так и будем стоять на одном месте? Мне холодно, Новый год как-никак.
Они развернулись и пошли на берег, в двухэтажный коттедж, который сняла их разношерстная компания: остатки студенческих дружб, одноклассницы однокурсников, приехавшие на побывку молодые эмигранты. Такие дома "под аренду" только-только стали строить. Наверное, сквозь запах шашлыка пробивался привкус недовыветренного лака — к этому моменту он запахов уже не различал.
Они с Татьяной сели рядом, отвлекались на общие тосты, но в основном вели отдельный разговор. Таня говорила о своих любимых куклах; тон был деловито-ласковый, так педагог беседует с талантливым учеником. Оказалось, что многие теперь решили увлекаться куклами, среди заказчиков встречаются мужчины ("Специфической ориентации?" — "Ну, вы напрасно так"). Таня гордо сообщила, что она универсал: умеет реставрировать, а может разрабатывать сама.
— Покажете как-нибудь своих куколок?
— В гости набиваетесь? Вот так сразу?
— Нет, вы не так меня поняли…
— Почему же? Я уверена, что все именно так поняла. И знаете… а почему бы нет? Заходите, адрес и телефон я вам оставлю.
Когда все устали поздравлять друг друга с новолетием (по-простому в их компании не говорили) и наступила неловкая тишина — ангел пролетел, милиционер родился, — Тата неожиданно запела. Голос у нее был простой, неглубокий, но чистый, без глуховатых тонов и надлома; она ровно вела мелодию, как бы не мешая песне течь через себя. Больше не был слышен ржавый призвук вилок, скребущих по пустой тарелке, все стали слушать, потом кое-кто начал подпевать.
А что она пела? Надо же, забыл. Что-то грустное, как полагается, но без подвизгов, с которыми поют на юге, опрокинув для порядку самогону и набросив на плечи платки невыносимых расцветок, фиолетово-зеленые, красно-салатовые, с люрексом. Он только помнит, что песня была советская, из разряда презираемых в его кругу; это потом он отпустил свои чувства на волю (выражение Таты), и при осторожных, ровных заходах ее голоса: "Летят перелетные птицы в осенней дали голубой…" — начинал бороться со слезами. А тогда испытывал какую-то неловкость, хотя кто ему была Татьяна? Только познакомились и позволили себе слегка пофлиртовать. Тате подпевали, усмехаясь: они-то думали, что все это с иронией и по приколу. А Павел понимал, что нет, всерьез. Когда в детстве к нему приезжала бабуля, они спали в одной комнатушке; чихнув, бабуля непременно говорила: "Будь здорова, як корова, плодовита, як свинья, и богата, як земля". Каждый вечер ровно в девять она выключала свет и включала громкоговоритель, из приемника звучала сладкая музыка:
Снова замерло все до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь,
Только слышно, на улице где-то
Одинокая бродит гармонь, —
и раздавался печальный голос неторопливого мужчины: "Здравствуйте, меня зовут Виктор Татарский, в эфире триста тридцать первый выпуск передачи "Встреча с песней"". И так этот мужчина вежливо произносил свою фамилию — Татарскый, и такой у него был добрый, всезнающий голос, что какую бы песню он потом ни ставил, она сразу же и навсегда становилась любимой.
К пяти народ осоловел и начал расходиться по спальням. Каждый сам решал: кто, с кем, в какую. Павел напрягся, не зная, как действовать дальше: напрашиваться к Тате под бочок или же не торопить события. Но Татьяна сама улыбнулась, пожелала доброго утра, по касательной поцеловала в губы и ушла к себе. Она умела держать дистанцию; потом, когда он все-таки приехал к ней на Васильевский в бывшую раздолбанную коммуналку, задешево сданную в наем, она вела себя душевно. Как положено добрым знакомым, у которых только-только зарождается новое чувство. Не менее, но и не более того. Мы друг другу ничем не обязаны, какие отношения решим построить, такие и будут. Дружба между мальчиком и девочкой? Ну, значит, дружба. Любовь? Если выйдет. Не получится и разойдемся? Жаль, но значит, не судьба.
Показала свое производство. В широком темном коридоре стоял роскошный сундук, еще австро-венгерский, с бронзовой защелкой, обитый по краям железом и окантованный гвоздями с рифлеными круглыми шляпками. В сундуке хранились образцы старинных кукол: опрятные дамочки с фарфоровыми личиками домохозяек, разлапистые Петрушки, крохотные китайчата. Их Тата покупала на какой-то барахолке, долго лечила, и они возвращались к кукольной жизни.
В прямоугольной комнате (если встать спиной ко входу, то по коридору слева) валялись лица, слепленные из папье-маше и похожие на посмертные маски великих, затылочно-височные части, полые остовы тел и сваренные из толстой проволоки распорки. В комнате стоял неисправимый запах жженого металла, столярного клея, раскисшей бумаги. Павел представил, как рыженькая резко опускает защитную маску, щелкает курком сварочного аппарата, кончик стержня раскаляется добела, и во все стороны летит опасный фейерверк.
Другая дверь вела в пошивочную. Здесь вразлет валялись выкройки, со стульев стекали ткани. На одном из столов был вольготно расстелен алый шелк, на нем сияла вата. Это еще зачем? Швейная машинка "Зингер", черная, с ножным приводом, напоминала скрюченную и недовольную старуху. На полке возле двухметрового окна с растресканной фрамугой были выставлены туфельки, ботиночки, сапожки размером от наперстка до младенческих пинеток; взрослые пропорции, солидные -модели, игрушечные формы. И колодки — настоящие колодки, только крошечные!
В прекрасно искривленной кухне с потайными уголками и черным ходом была устроена покрасочная мастерская. Медовый, яичный и масляный дух. В цветочные горшки воткнуты штыри, на них плотно насажены готовые кукольные головы, как в кино насаживают на шесты декоративные черепа. Тата слой за слоем наносила краску — сквозь первый прокрас проступала жеваная, скользкая бумага, второй был мертвенным, белесым, третий розовел и наливался жизнью, последний напоминал напудренную кожу. Потом прилаживала парички.
— А где конечный результат?
— Конечный результат? А нету никакого результата.
— То есть?
— Я доделываю куклу в присутствии заказчика. Соединяю ручки-ножки, прикрепляю к тулову головку, одеваю. И всякие еще у меня есть штуки и секреты, но про них тебе пока не расскажу.
А где же, спрашивается, чаю попить? А для чаю попить была приспособлена спальня, она же столовая, гостиная и библиотека. Большое окно в уютном эркере, неровные стены, образующие шестиугольник. В отличие от мастерских, в спальне царил идеальный порядок. Даже, казалось, чуть-чуть нарочитый. Узорчатые покрывала, кружевные занавески, мебель исключительно старинная. Даже кровать — и та резная, красного дерева, с преувеличенными завитушками. В вазах сухие цветы: яркие китайские фонарики, матовые лунники с отсветом олова.
Рыженькая быстро накинула скатерть — безупречно белую — на овальный стол, поставила маленькие закуски, прикрыла чайник расшитой грелкой… и тут уж Павел разглядел главное. На миниатюрных полочках, комоде, перед книжками на стеллаже во множестве стояли куколки, непохожие на те, что для продажи. Размером с пузыречек из-под йода, но вполне подробные, с детальками. Востроносые лисы с жадными маковыми глазками. Зайки на задних лапах, прижавшиеся спинами к березам и барабанящие в ужасе по пням. Семейство Муми-троллей. Целая армия хоббитов. Сотни птиц — похожие на настоящих, но не сороки, не вороны; как всех их зовут, Павел не знал. Как же она их делает? Связала из плотной многослойной нити, а потом сняла миллиметровый слой, чтобы распушились? Но какие же должны быть спицы…
— Гениально. Как ты их смастерила?
— Не скажу. Это будет еще одна моя тайна.
— И никогда не скажешь?
— Там увидим.
В Тате непонятным образом соединились мягкость, даже некоторая вялость — и корундовый характер: если что решила, значит, будет делать. И наоборот: сказала "там увидим", значит, что увидим — там. Лишь на десятилетие знакомства, когда все неприятности уже случились, она позвала Павла в мастерскую. Показала, как вяжет игрушечки старыми сапожными иглами и сбривает верхний слой опасной бритвой. А еще на столике лежали половинки куклы, полностью готовые, но не сшитые между собою. И внутри, на уровне груди, у каждой в петельке висит атласное сердечко. Тата повела бровями: понял теперь? — и соединила половинки, как закрывают крышку саркофага.
Поверит кто-то или не поверит, но ни разу за все эти годы он не дернулся на сторону. Даже когда доходило до края и они изводили друг друга так, что обоим начинало казаться: путь назад отрезан, надо разрывать. На людях делал вид, что о-го-го, что не случайно он всегда в разъездах; бойкий мальчик Желванцов, замдиректора по денежным делам, на дежурной вечеринке крепко выпил и завистливо сказал: у тебя, Саларьев, такие глаза, почти еврейские, с пониманием… иностранки, наверное, млеют. Павел возражать не стал. Но улыбнулся.
А тут его как будто затянуло, и несет в потоке, и нет сил сопротивляться. Голос, голос, голос.
***
И все-таки Павел не выдержал. Без четверти одиннадцать оделся потеплее, пошел на улицу искать телефон-автомат. На случай, если там стоит определитель номера. Было заранее стыдно, как бывает стыдно в детстве. В кухне очень темно и очень сладко, внезапно включается свет — мама молча смотрит, сложив свои крупные руки под грудью, а на столе образовалась горка из фантиков: твердые конфеты "Маска" и мягкие конфеты "Трюфель"; бабуля привезла на день рождения.
Погода мерзкая. Вчера температура опускалась до минус двадцати пяти, сегодня днем подтянулась до нуля, а вечером опять похолодало. Тротуар блестел, как облизанный леденец; ветер бил под дых, дышать было нечем. Ноги разъезжались, он чудом не свалился на спину, с размаху. Слева, справа, спереди и сзади нависали грозные дома — этажей по двадцать пять, по тридцать. До середины все они достроены, со вставленными окнами, сверху — пустые каркасы, черные проемы в ярком свете прожекторов. Гигантские краны понатыканы в небо, как толстые длинные иглы в черную подушечку.
И никаких вам телефонных будок. Сидите дома, пейте чай, звоните по обычному тарифу. Пришлось доползти до метро по вымерзшей скользкой дороге; в вестибюле висели в ряд четыре автомата пошлого синего цвета. И по двум, как назло, говорили. Что у них, сотовых нет? Мелкотравчатый мужчинка восточного вида и девочка-подросток, накрашенная так, что мама не горюй.
Саларьев, как бомж, забился в угол, откуда щедро выдувало полумертвый воздух, стал греться и ждать, ну когда же те наговорятся. Звонить под сурдинку чужих голосов — висе хорошо, зариплату получаю, высылаю денига… а мы тут как залудили по "Отвертке", все торчком, а он и говорит… — невозможно. Позор, себя не уважать.
Ну, наконец-то.
Ту-ту-ту. И раздраженный, вязкий мужской голос сквозь затяжной мучительный зевок:
— Ало. Кто б ни звонил. Сейчас не буду говорить. Я токо прилетел. Я сплю. Звоните завтра.