Журналист Григорий Нехорошев, чье имя в последний раз громко прозвучало четыре года назад, в связи с публикацией статьи "Путин и Кабаева сочетаются на Троицу?", отрицает, что это была самая громкая профессиональная история его жизни. Бывший редактор закрытой на время газеты (позже она была переформатирована и выходила при главном редакторе Акраме Муртазаеве) в интервью Slon рассказал, как добился расположения Михаила Горбачева, как публикация слуха о Владимире Путине повлияла на жизнь редактора и о том, какой роман для Александра Лебедева он писал.
– В вашем интервью с Мариной Литвинович много было таких деталей, которые мне были очень интересны. Я тогда работал в "Независимой газете", и благодаря интервью мне стали ясны некоторые вещи даже в моей судьбе.
– Ой, расскажите! Давайте прямо так и начнем – с того, что вам стало ясно. Что такого вы не понимали в своей судьбе?
– Когда утонула подводная лодка "Курск", я случайно попал в самолет с родственниками, которые летели в Видяево, и всего-навсего собирался описать полет от Москвы до Мурманска. Я думал, что невозможно попасть в Видяево, – знал, что там все окружено, никого не пускают. В самолете я вдруг встретил Андрея Колесникова, из "Коммерсанта", который пишет о Путине, мы с ним разговорились. И, когда приземлились в Мурманске, родственники стали садиться по автобусам. Тут Андрей мне и говорит:
– А ты что, не собираешься с нами ехать?
– Куда?
– Ну, как, в Видяево.
– А как это возможно?
– В автобусе никто и спрашивать не будет.
И мы оказались в Видяево, всего два журналиста в центре событий, жили там вместе на госпитальном судне "Свирь"...
– Вы говорите, что вас было двое, но ведь там потом был еще и Доренко.
– Я имею в виду то, что мы с Колесниковым были, когда еще Путин не предполагался. Мы видели, как родственников встречали, что им показывали, что объясняли. В один момент все изменилось, стали все красить, чистить, старые заборы ломать. Когда появился Путин, появился и Аркаша Мамонтов...
Я написал репортаж, в среду, "Видяево печали нашей", но решили поставить его в номер на субботу, потому что субботний номер больше читают, да и репортаж был размером с три полосы. В субботу утром я вышел в киоск за газетой – газеты нет, походил вокруг своего дома на Шаболовке по разным киоскам – нет газеты, не привезли. После обеда пошел за газетой – нет газеты. А в понедельник на летучке главный редактор Виталий Третьяков говорит, что впервые за десять лет газета не вышла, сломалась типография. И только через несколько лет я узнал, что типография не сломалась, просто номер был изъят.
– Думаете, Третьяков знал об этом?
– Нет, я не думаю, что знал. Мне говорили, что знал, но у меня уверенности нет. Меня удивило, что Третьяков сказал, что есть несколько десятков экземпляров в библиотеке, кому, мол, нужны авторские экземпляры, можете их там взять. Но, знаете, бывает, что типография сломалась, первые сто экземпляров напечатав.
– Вы и не подозреваете, что на Третьякова надавили?
– Подозреваю, что надавили. Потом уже я узнал, что газета из печати не вышла по причине того, что она печаталась в типографии администрации президента, в типографии бывшей "Правды"…
У Литвинович описана ситуация с "Курском" и, читая ее, начинаешь понимать, как все происходило, почему изъяли этот номер. Путин был, конечно, в Видяево совершенно растерян, он реально боялся. В какой-то из своих заметок написал, что мне показалось, что он – трусливый человек. Когда с родственниками был разговор, было видно, что он совершенно растерян, совершенно не готов, и ситуацию это никак не может решить. Он все время сваливал на олигархов, обвинял, что они развалили флот. Выходило, что подводную лодку утопили олигархи. Обещал, что с олигархами разберемся. А там все время из зала были какие-то крики. "А что с ребенком-то с моим?" – кричала какая-то бабушка. А Путин говорил: "Олигархи развалили…". А там в это время происходила чисто человеческая истерика. Молодая женщина кричала: "Я чувствую, что они еще живы, сделайте что-нибудь!". А Путин отвечал: "Они развалили флот, а теперь вот еще пытаются использовать эту трагедию против нас. Разберемся!"
– Насчет использования трагедии… Как вы оцениваете это сейчас, не пытались ее действительно использовать?
– Сложный вопрос, не могу на него ответить. Наверное, в итоге так и было. Литвинович, собственно, тоже об этом говорит, косвенно.
– [Сергей] Доренко говорил публично (эта же версия звучала, если не ошибаюсь, в показаниях [Бориса] Березовского в суде в Лондоне, когда он судился с Абрамовичем), – версия о том, что Путин лично звонил Доренко и был в бешенстве от того, как освещается эта трагедия на "Первом канале", на ОРТ тогда еще. И будто бы это стало причиной, почему Доренко ушел с канала. И, в частности, этих женщин, которых показывал Доренко в своем сюжете, он называл нанятыми блядями (извините за выражение, это цитата), – мол, это актрисы, которые играли в сюжете роль матерей и жен этих подводников.
– Я эту информацию, честно говоря, пропустил, но как-то очень это неправдоподобно [звучит]. Путин там был, в этом клубе поселка Видяево, он все видел. Когда он приземлился, толпа ждала его у входа в Дом культуры, и он пошел к этой толпе. Я очень хорошо помню, как дедушка пьяненький выскочил: "Дайте пожать руку настоящему человеку", абсолютно такой пьяненький дедушка. А вокруг эти женщины стояли достаточно тихо, потому что они впервые увидели человека, который действительно мог что-то решить. До этого Дом культуры представлял собой большую поликлинику, где стоял запах валерьянки, где все ходили, схватившись за сердце, и никто не понимал, что происходит, а тут вдруг все как-то структурировалось. Путин видел этих людей. Какие там могут быть актрисы? Это сложно очень понять.
Если так действительно было сказано, то это – верх цинизма, потому что он видел этих абсолютно простых женщин со всей страны, простых русских, украинских женщин, из Дагестана еще были...
– Эта версия существует так или иначе, но мы не знаем, правда это или нет. Но, если даже это так и было, если мы верим показаниям Березовского и Доренко, то мы все равно не знаем, сам ли Путин это придумал, или люди вокруг него, достаточно циничные, ему эту идею в голову внедрили.
– Да, вполне возможно, что они, наверное, это и произнесли, потому что сам Путин не мог все-таки – он видел этих людей вокруг себя, общался два часа. Когда неожиданно, через полгода, Третьяков ушел из "Независимой газеты", ее главным редактором стала [уволенная с ОРТ глава дирекции новостей] Татьяна Кошкарева. И, когда она знакомилась с теми, кого она не знала в редакции (а я с ней до этого не работал), об этом речь зашла, и она тогда сказала: "А, значит, и на "Независимую" давили, как на нас на телевидении". Как мы знаем, Кошкарева была с ОРТ уволена после этих вот событий с подводной лодкой.
– Да-да, она с [затем – генеральным директором газеты Рустамом] Нарзикуловым ушли с ОРТ после "Курска"…
– И пришли в "Независимую газету"...
Третьяков к этому времени уже перешел, думаю, совершенно точно, на сторону Путина. Я помню хорошо, он сделал большое интервью с Путиным, и оно было настолько комплиментарным! Никогда не забуду этого эпизода. Номер готовился к печати вечером, часов в восемь сдавался, и дежурный редактор искал иллюстрацию. А интервью это было всем настолько неприятно, что он выбрал фото, где сидит такой маленький-премаленький Путин, а Третьяков [над ним] нависает. Третьякова не было в редакции, он обычно уезжал до сдачи номера... Выходит тираж с этой фотографией, мне люди из администрации президента (у меня тогда еще были знакомые) звонят: "Вы что, ребят? У вашего Третьякова мания величия, что он такую фотографию поставил? Ничего человек не понимает?" Я сказал, что Третьякова просто не было, а нам всем такая фотография понравилась.
У нас не было никаких разногласий, но при Кошкаревой с Нарзикуловым "Независимая" мне уже не нравилась. Третьяков, при всех его особенностях, толерантный был очень человек, – он позволял присутствовать в "Независимой" всем мнениям. Он старался оставить "Независимую газету" толстой, с огромным количеством приложений. Там было место действительно всем, был широчайший диапазон мнений. Как только появилась Кошкарева, это сразу прекратилось.
– Какие мнения были непозволительны?
– Скажем так, консервативные.
– Как думаете, то, что Третьяков, как вы говорите, "перешел на сторону Путина", – это его разочарование в Березовском, очарование Путиным или что-то еще?
– Думаю, очарование Путиным.
Советский человек на "Би-би-си"
– Через несколько лет после этого наступил момент, когда вы проснулись знаменитым. Вы это почувствовали?
– В моей жизни моментов, когда я проснулся знаменитым, было очень много.
– То есть, это не был самый яркий момент в журналистской биографии?
– Если вы имеете в виду то, что я проснулся знаменитым после истории с "Московским корреспондентом", то – отнюдь нет. Я проснулся реально знаменитым после моего первого репортажа по "Би-би-си". Я был первым советским человеком, который был официально аккредитован при МИД как корреспондент "Би-би-си", еще в Советском Союзе. (Британцы, работавшие на "Би-би-си" в СССР, естественно, были). Официальную аккредитацию я получил в середине 91-го года, а первый репортаж сделал в сентябре 1989-го. И вот тогда я проснулся реально знаменитым, и до такой степени, что один мой родственник, который работал тогда в Жуковском в Центральном авиационном государственном институте на очень большой должности, бегал по участку, схватившись за голову, и говорил: "Теперь нас всех выгонят с работы, Нехорошев нас всех подвел под последнюю черту".
Времена были, как сейчас говорят, стремные. И те, кто работал на западные радиостанции, держались вместе. Таких было сначала три человека: Дмитрий Волчек, Андрей Бабицкий, я – третий, потом еще появился Марк Дейч, другие... Мы старались работать из одной квартиры, чтобы в случае чего помирать вместе. Я очень боялся [работать на "Би-би-си"], и в первый год вообще не брал никакие гонорары, за год скопилась достаточно большая сумма. Параллельно печатался в прибалтийской прессе, они тогда платили хорошие деньги, на них и жил. Я не брал зарплату на "Би-би-си" на случай ареста, думал сказать, что работал ради любви к прессе и к свободе. Впрочем, я так на самом деле и думал.
– В это время полным ходом идет перестройка...
– Да, и только-только перестали глушить западные радиостанции.
– И вы все равно так боитесь, несмотря на все разговоры про гласность? В реальной жизни журналистской это не очень ощущалось?
– Ну, как это ощущалось? Была такая еженедельная газета "Книжное обозрение", которая в горбачевские времена стала соперничать с "Московскими новостями". Замечательный ее редактор, бывший редактор "Московского комсомольца", Евгений Аверин был абсолютно партийным советским человеком, но с амбициями. И однажды нам принесли статью внучки Чуковского "Вернуть Солженицыну гражданство СССР", которую побоялись публиковать "Московские новости". Самое начало 89-го. И Аверин взялся эту статью публиковать, она проходила по отделу, где я работал, – "Пропаганда литературы и искусства". В последний момент Аверин, естественно, отвез мою верстку в ЦК, где вычеркнули несколько кусков – о слежке за Солженицыным агентами КГБ и о том, что один из ближайших его друзей, скорее всего, был убит агентами КГБ. Это пример того, что можно было уже все, кроме того, что касалось КГБ. С другой стороны, люди чего-то боялись сами, все уже, казалось бы, было разрешено...
И вот тогда, на "Би-би-си", я просыпался знаменитым чуть ли не каждый день. И в августе 91-го все три дня я просидел в Белом доме, круглосуточно передавал оттуда. Когда Горбачев вернулся в Москву, он, если вы помните, сказал, что они в Форосе слушали "Би-би-си". И опять я проснулся знаменитым.
– Да, точно, он говорил.
– И поэтому на следующий день в Кремле, где я был тогда аккредитован как корреспондент латышской газеты "Советская молодежь", но работал на "Би-би-си", и все это знали…
– У вас что-то очень много прикрытий, Григорий.
– Нужно было как-то официально аккредитоваться, и я сотрудничал с этой газетой "Советская молодежь", я для них писал. "Би-би-си" посылало полгода в МИД письма, меня приглашал на собеседование сотрудник МИДа господин Соколенко (до сих пор там работает, по-моему, начальником отдела протокола). Мы с ним пили кофе в буфете тогдашнего АПН, всегда за мой счет, и Соколенко говорил: "Григорий, мы следим за вашими передачами, за вашей работой, да и англичане просят вас аккредитовать. Вы понимаете, мы, в общем-то, готовы, но иногда в вашей работе бывает некая неточность. Давайте договоримся так: если вы сомневаетесь в чем-то, вы перед тем как передать репортаж в Лондон, будете нам звонить и читать нам, и мы сомнительные вопросы будем снимать". Как понимаете, договоренности у нас с Соколенко не случилось...
Так вот, 22 августа в Кремле началось внеочередное заседание съезда народных депутатов СССР, и Горбачев после выступления вышел в фойе, на вопросы журналистов не отвечал, и тут я бросился к нему с криком: "Михал Сергеич, я – с "Би-би-си", вы меня в Форосе слушали!" И тут случилась перегруппировка охраны, я оказался перед Горбачевым и взял первое за всю историю "Би-би-си" интервью у президента СССР. Он ответил всего на три вопроса, очень тогда надеялся, что с Союзным договором все получится.
И, вдохновленный интервью с президентом СССР, я позвонил вечером господину Соколенко в МИД и сказал: "Владимир Григорьевич, я сегодня сделал интервью с президентом СССР, когда вы мне аккредитацию дадите?" Он попросил прислать запрос еще раз. Прошло еще где-то полгода, и в коридоре суда над КПСС я встретил заместителя министра иностранных дел. Я его знал еще до того, как он стал замминистра, у нас были общие знакомые, и я сказал ему о своей проблеме. "Гриш, напишите мне, чтоб я не забыл, – сказал он, – и когда я вернусь из зала, вы мне эту бумажку дайте". Я вернулся на диванчик, где мы сидели с Ольгой Бычковой, и Оля предложила написать как-нибудь хитро, чтобы ему в память запало. Я и написал: "Князь Федор Вадимыч, холоп Нехорошев челом вам бьет, поскольку – не помню точно – ваши нерадивые слуги лишают возможности Нехорошева работать официально на "Би-би-си". Он вышел, я отдал ему эту бумагу. Через неделю звонит мне Соколенко, приглашает меня опять в кафе АПН. У вас какие-то близкие отношения с ним? – спрашивает. – Что значит "князь Федор Вадимыч, холоп челом бьет"? Не знаю, поверил ли Соколенко, что это шутка, но через два дня я получил аккредитацию.
А после "Би-би-си" я некоторое время ничего не делал, поскольку там заработал много денег, – читал книжки, писал рассказы, но тянуло в журналистику. И меня пригласили в газету "Мегаполис-экспресс" с просьбой сделать из нее бульварную газету. А я, когда жил в Лондоне, читал желтую прессу, – англичане обычно складывают прочитанные за неделю газеты у дверей своих особняков. И я в субботу брал эту пачечку, у какой-нибудь двери, и все воскресенье читал. И главный редактор "Мегаполис-экспресс", Владимир Палыч Волин, решил переделать эту очень серьезную газету, чем-то напоминавшую "Московские новости", но худшего качества, более скучную, в "серьезный" таблоид – все, что и в настоящих газетах, но с пикантными подробностями. Мы стали делать все-таки не Sun, а DailyExpress, в котором нет придумок, безудержной фантазии.
– Секса, надеюсь, было много?
– С сексом как-то не получалось, потому что секс в то время, в 95–96-ом году…
– Выборы Ельцина! Какой уж тут секс...
– Да. Смотрите, в 95-м году, впервые приехала в Россию бывшая любимая женщина Эдуарда Лимонова Елена Щапова, та самая Леночка, которая описана в романе "Это я, Эдичка". Очень эпатажная женщина. Ей было около 50, и она решила поразить Москву – захотела сняться обнаженной, прикрывалась только двумя веерами. Фотосессию делал лучший фотограф. На обложке был заголовок: "Сладкая женщина Лимонова", она – с веером, видна грудь. Но все это было как будто обои в цветочек... С сексом тогда были проблемы, и секса в "Мегаполис-Экспрессе" было мало. Он был с каким-то советским оттенком.
Но то, что имело эффект (и это уже описано в каких-то академических изданиях по истории современного искусства), – мы впервые, подробно, в каждом номере на разворот, стали писать о современном искусстве, о художниках-акционистах – о Бренере, Кулике... Серьезные демократические газеты, как, например, "Независимая", их считали фриками, так же считала только появившаяся "Российская газета", а "Куранты" – просто придуками, которые пользуются плодами демократии. Никто о них не писал. А мы просто описывали акции, брали интервью. Я помню, сделал интервью с Олегом Куликом впервые, он говорил, что собирается в стокгольмском Музее современного искусства экспонировать свою работу "Плодородие" – железный бык совокупляется с железной коровой. Там будет стоять такой насос, говорил он, который будет впрыскивать молоко, в мощном экстазе. И вот эту работу, продолжал он, мне пообещал профинансировать банк "Менатеп". Был жуткий скандал – пришли какие-то люди из "Менатепа", серьезные, в серых костюмах, говорили, что такого не может быть, что мы должны написать опровержение, что это позорит всю идею банковского дела..
Вы представьте себе, что художники-акционисты делали в те годы! Сейчас знаменита история с PussyRiot, но в 95-м году, когда на месте Храма Христа Спасителя был бассейн, один из современных художников, Александр Бренер, устроил акцию "Семя" – забрался на вышку и стал там заниматься мастурбацией. А мы хотели делать "Мегаполис" газетой популярной, поэтому это были совершенно точно наши темы, – ничего не нужно было придумывать, нужно было просто описать. А люди открывали от этого рот.
Знакомство с бизнесменом
– Как вы нашли друг друга с [бизнесменом Александром] Лебедевым?
– Я много лет приятельствовал с его пресс-секретарем, до Лебедева он работал у [Константина] Затулина. Он иногда приглашал меня в какие-то поездки, связанные с делами Затулина. И когда он стал пресс-секретарем Лебедева, через некоторое время он мне позвонил, – Лебедев захотел написать роман.
– Боже мой, он использует труд литературных рабов!
– Я в детстве мечтал быть писателем, потом просто слишком увлекся журналистикой. И мне показалось, что когда журналистика кончится, будет неинтересно, я займусь писательством. Артем спросил, не хочу ли я написать роман для Лебедева? Есть одна тема, которую он хочет изложить в форме романа, детективного. Предлагает хорошие деньги. Я подумал – хороший вариант. Я достал какие-то свои старые повести почитать Лебедеву. Мы с ним встретились, и он стал рассказывать, что он хочет написать роман, как он боролся с казино, а за это ему вредила лизинговая компания, всякие злые люди, которые, видимо, связаны с казино, против которых он боролся. Короче, месяцев за восемь я этот роман написал, потом еще месяца четыре шли переделки, какие-то дополнения. В итоге он так его и не издал, хотя я знаю, что он сделал три экземпляра, переплел их, а один экземпляр подарил генпрокурору [Юрию] Чайке (мне его пресс-секретарь с превеликим удовольствием сообщил, что мой роман находится у прокурора). Я не знаю, для чего все это Лебедеву было нужно. В какой-то момент, когда я писал роман, Лебедев стал акционером "Новой газеты".
– Лето 2006 года.
– Да. Стал спрашивать о журналистах "Новой газеты", что я думаю о "Новой газете", как-то консультировался. Потом в какой-то момент, когда я был главным редактором dp.ru, ему приходит в голову выпускать ежедневный московский таблоид, – он предлагает мне составить концепцию, бизнес-план... Он хотел зарегистрировать газету со словом "Москва". "Московский курьер" уже был зарегистрирован, хотя газета не выходила ни разу. Я искал название, нашел "Московский корреспондент". Лебедев предложили газету, и сайт, зарегистрировать на мое имя – говорил, что на его имя не получится, будут большие проблемы. А потом, больше полугода, то начинаем, то не начинаем. Мне все надоело.
Неожиданно Лебедев меня приглашает и говорит, что нашел помещение для газеты, приводит на Знаменку – такая старинная барская квартира, пятикомнатная, метров 140. Предполагалось, что здесь будет для его сына ателье по пошиву одежды – были огромные зеркала, итальянские кресла, шторы бахромой, черные перила, красный пол. Мой приятель, которого я хотел сделать заместителем, сказал мне, что не пойдет ко мне, – мол, это все несерьезно, – делать боевую газету в каком-то гламурном бутике.
– Вы понимали уже, что нужна боевая газета?
– Мы хотели сделать настоящий таблоид, нападающий все время, предполагали что-то среднее сделать между Dailymail и Evening Standard.
– А стояла задача [Юрия] Лужкова мочить?
– "Гриша, нужно мочить Лужкова" – нет, такого не было. Но у меня отношение к Лужкову было такое же, как и у Лебедева, – я не с закрытыми глазами живу, работал в политической журналистике, знаю, что происходит. Я бы с удовольствием сам бы по себе боролся с Лужковым.
– Как для вас началась история скандала с [Алиной] Кабаевой? Были ли вы заказчиком этой статьи?
– Газета уже выходила, с 1 сентября до конца года, она уже была очень скандальной, уже начались всякие неприятности. Нас начали выбрасывать из киосков, начали разрывать контракты по распространению, все время приходили какие-то судебные иски, которые привозил курьер в чине не ниже полковника курьерской службы. В нашу гламурную редакцию зимой входил в каракулевой шапке полковник и протягивал письмо с судебной повесткой. Стали срывать нашу рекламу, однажды вандалы сорвали 300 000 рекламных стикеров по всему метро за одну ночь. Было понятно, что идет давление.
– Со стороны мэрии было?
– Да.
– Основания – это отношения с Лебедевым или ваши статьи?
– Наши публикации. Мы, кстати, ни одного суда не проиграли.
– А что такого вы писали, что так раздражало мэрию?
– Публикаций было много разных. В основном раздражали вещи, связанные с некачественным строительством, состоянием домов. Негатив против Лужкова накопился очень у многих людей, на уровне ДЭЗов, ЖЭКов, и они все пошли к нам, стали нам рассказывать.
Когда начались выборы в ГосДуму (а мы по закону не могли писать о выборах – меньше года прошло с момента нашей регистрации), было общественное разбирательство по поводу нашей газеты в Центризбиркоме. Претензии были, что мы нарушаем закон о выборах, потому что пишем о них. Я там доказывал, что мы не можем закрыть глаза на какую-то часть действительности, на выборы, мы просто пишем о выборной кампании, и это не запрещено законом. Мосизбирком с нами судился, но мы все суды выиграли.
Потом переехали в более просторное помещение, метров 300, не гламурное, а простое офисное. Газета выходила, Лебедев часто приезжал в редакцию, знал почти всех корреспондентов лично, видно было, что ему в кайф. И говорил, что не верил в такой успех, что всем дико нравится. Да, и однажды он показывал эту газету Путину, несколько экземпляров. Путин посмотрел, она ему очень понравилась – сказал: "Прикольно". Это был тот момент, когда Лебедев встречался с Путиным, и тот его попросил не баллотироваться в депутаты Госдумы – чтобы не было олигархов. Лебедев согласился.
– Это выборы 2007-го в парламент?
– Да, в Госдуму. В общем, шло как шло. В конце года была итоговая пресс-конференция Лужкова, и нашего корреспондента пытались туда не пустить. Потом когда пустили, слово пытались не дать. Но девушка у нас была такая активная – Надя Королева (она потом новость про Кабаеву и принесла), она прорвалась к микрофону. И, когда Лужков услышал слова "Московский корреспондент", сказал: "Ага, да-да, знаю вашу газету – освежевывает меня ваша газета. Продолжайте в том же духе". Это был триумф...
Мировой скандал
– Номер про Кабаеву вышел 12 апреля, а числа шестого или седьмого Лебедев пригласил меня к себе в гости по вопросу газеты, он сказал, что ему все нравится, что он строит большое офисное помещение на Профсоюзной улице, что нужно больше сенсаций. "Не брезгуйте слухами, – сказал он. – Если нет сенсаций, то давайте слухи. Иногда я даже сам могу вам какие-то слухи рассказывать". Разговор поставлен грамотно: сначала человек хвалит, обещает интересные вещи, а потом что-то критикует и предлагает. На следующей неделе почти в каждом номере были какие-то сенсации, а в пятницу я понял, что на субботу получается просто скучнейший номер. Просто не на что положить глаз. Я забеспокоился.
– И ушел пить коньяк.
– Нет, я не ушел пить коньяк.
– Так рассказывал Slon.ru [заместитель главного редактора "Московского корреспондента"] Игорь Дудинский.
– Я просто пошел погулять по улице, пару раз обошел библиотеку Ленина, пошел по Каменному мосту к Театру эстрады, и на середине моста получил звонок – Дудинский сказал, что Надя месяц назад рассказывала мне историю про то, что у Путина с Кабаевой какие-то отношения. "Давай сделаем этот слух сенсацией номера?" (Я ему, как своему заместителю, говорил о своем разговоре с Лебедевым). Хорошо, сказал я, и пошел с середины Каменного моста прямо в редакцию. Я очень верил этому человеку, Наде Королевой. Надина знакомая из каких-то спецслужб [эту историю ей] рассказала. И она долго проверяла, списывалась с другими своими знакомыми, вроде, информация подтверждалась. Я сказал: "Хорошо, вы напишите". Но она в тот день занималась чем-то другим. Говорю: тогда расскажите [корреспонденту] Сереже Тополю. А он только-только пришел к нам работать.
– Две недели!
– И был готов на великие подвиги. Потом я сам позвонил своим знакомым, чтоб проверить этот слух. И вроде мои знакомые, достаточно высокопоставленные, сказали, что да, такой слух фигурирует. И даже были какие-то попытки, как мне сказали, этот слух легализовать, но потом от них отказались.
Мы сделали этот материал: Надя и Дудинский контролировали, Сережа написал, я везде поставил знаки вопроса, слова "как говорят", "по слухам". Это был слух. И в последний момент, когда все было сверстано, я засомневался. Но Дудинский сказал: "Ну что ты, слушай, подано как слух. У Лебедева с чувством юмора все хорошо. До Путина не дойдет. А если и дойдет, то плюнет и размажет". Он меня убедил.
– Засомневались почему?
– Потому что это Путин. Я его видел в некоторых ситуациях, достаточно близко – в Видяево, на саммите в Душанбе, на трехсотлетии Петербурга. Я работал в "Независимой" и в "Политическом журнале", изучал его окружение, нравы. На какую-то секунду что-то во мне дрогнуло, нехорошо стало. Но на первой полосе стояло слово "сочетаются" – на случай судебных исков. "Сочетаются" слово многозначное. А потом начались все эти известные вам события.
– А вы Лебедеву не позвонили?
– Я не позвонил ни Лебедеву, ни Артему потому, что изначально была договоренность, что ответственность – на мне, и по закону о СМИ она на мне. Я всегда Лебедева воспринимал как человека либерального и критически настроенного к мерзостям власти. Видел иногда некую двойную игру, но не придавал этому значения (меня, конечно, очень смущали его отношения с "Родиной"). Словом, мне даже в голову не пришло позвонить Лебедеву.
– В общем, в принципе, у вас была свобода.
– У меня была абсолютная свобода. И, когда скандал разразился, Лебедев позвонил мне, я об этом много раз рассказывал, и сказал, что по мировым стандартам все правильно, нет претензий, но вы же понимаете, где мы живем. И потом, когда начались странные допросы…
– Странные допросы – вас?
– Да.
– Со стороны кого?
– Непонятно, что это за спецслужбы были. Лебедев говорит, что это инициатива одного из руководителей банка, что он бежал впереди паровоза, что не поставил его в известность. А меня допрашивали два человека, в одном из филиалов банка Лебедева, – откуда появилась эта информация и т.д.
– Вас забрали из редакции?
– Приехали, забрали из редакции на большом бронированном автомобиле, отвезли в один из офисов Лебедева, стали допрашивать, угрожать – что пустят по миру меня и мою семью, что это все сделано для дискредитации Лебедева, что у него будут большие проблемы с бизнесом, что так это не пройдет. Я сказал: "А какие претензии к Лебедеву? Я отвечаю за все по закону". Они сказали: "Ну какие законы, ты что? В этой стране живут по понятиям". Потом они сказали, что завтра утром я должен прийти хорошо выспавшимся, они побеседуют со мной на детекторе лжи.
Я приехал в редакцию, позвонил Лебедеву и сказал, что не собираюсь, для меня это унизительно, что ухожу в отставку. Лебедев сказал, что ничего не знает, что, видимо, люди из банка подсуетились, никаких детекторов лжи... Конечно, никуда не ходи, сказал он, продолжай разруливать ситуацию. На утро я пришел в редакцию, а в 12 часов, когда я должен был быть на детекторе лжи, они позвонили и сказали: "А почему вас нет?" Я сказал, что Александр Евгеньевич сказал, чтобы я не ходил.
– И они отстали?
– Да. А потом Путин сказал про "сопливые носы" [на пресс-конференции в Италии]. Тут вот такая история. В тот день, когда меня допрашивали, в то утро я поехал хоронить свою тетю в подмосковную Удельную. Было солнечно, а я не очень тепло оделся.
– И в натуральном виде простудился на похоронах.
– Ну да. И, когда меня допрашивали, у меня из носа лило со страшной силой. Хотя есть и другая версия [возникновения слов о носах], – мне пресс-секретарь рассказывал, что однажды Лебедев не смог прийти к Путину на какой-то прием, у него был грипп...
И, когда все это на пресс-конференции прозвучало, я позвонил пресс-секретарю Лебедева. Он сказал, что это – конец. В понедельник, когда начался скандал, то Лебедев сказал – распутывайте как-то эту ситуацию, по мировым стандартам вы поступили правильно. Мы стали продолжать, нашли даже отца Кабаевой, в маленьком городке в Узбекистане. (Сережа Тополь его нашел по своим старым связям). Отец сказал, что тоже ничего не слышал, но если это так, то будет очень здорово. Мол, настоящий мужик, я его очень уважаю.
Все время звонили и Кабаевой. Она [говорила] ни да, ни нет. Потом к ней на съезде "Единой России" подошли, спросили ее об этом, она тоже ушла от ответа. И только через два дня пресс-секретарь сказала, что это все не соответствует действительности. Но два дня Кабаева ничего не говорила... Спрашивали у ее подруг, у [Светланы] Хоркиной. Те ответили, что ничего не знают.
После второй публикации меня вызвал Лебедев и сказал: "Вы что делаете? Продолжаете в том же духе? Вы, что с ума сошли?" Я говорю: "Александр Евгеньевич, вы же сами сказали разруливать ситуацию. Вот я ее и разруливаю, по-журналистски". Он: "Нет, все. Опять меня терзают и угрожают". В данном случае консолидированной позиции не было. Лебедев тоже как-то не понимал, как это все будет развиваться дальше...
Когда в пятницу все прозвучало, у нас уже был готов номер, полностью сделанный, приехал Лебедев. Стали обсуждать, что делать. Может, закроем? – говорит. Поскольку я уже устал от всего, я не стал отстаивать [газету] и сказал, да, лучше закрыть. Тут же его пресс-секретарь стал звонить агентствам – сказать, что закрываемся. Лебедев сам попросил отключить интернет-версию, посидели у меня в кабинете втроем...
А потом началась вторая волна. Наверное, Александр Евгеньевич не ожидал, что будет такая реакция на закрытие газеты. Преподносилось, что она оказалась неудачным бизнес-проектом, но она никак не могла быть бизнес-проектом! Она же выходила меньше года... Потом появилось письмо украинского медиамагната [Михаила] Бродского, где он писал, что приглашает Нехорошева работать к себе в Киев, потому что на Украине – настоящая свобода слова. В какой-то момент я серьезно к этому отнесся, раздумывал. Думал о книжке, меня волновало и то, что я Лебедеву какие-то неприятности доставил. Уеду, думал я, с Лебедева все подозрения снимутся.
– Но это – очередной скандал: Нехорошев уезжает из России потому, что там цензура.
– Видимо, логика Лебедева была похожей. Только я успел об этом подумать, как тут же вызывает Лебедев и спрашивает, что я думаю по поводу этого предложения. Я говорю: "Давайте, Александр Евгеньевич, я поеду, с вас эти глупые подозрения снимутся". А разве я не знаю, спросил он, что в истории с [Иваном] Рыбкиным Бродский как-то завязан. Да вас там просто убьют, говорит, а на меня свалят, тогда уж мне точно будут кранты. Давайте, я вас отправлю куда-нибудь за границу, приставлю к вам охрану. И ко мне приставили охрану. Вот тогда я стал реально бояться. Даже за сигаретами в соседний киоск вызывал охрану...
Потом он поехал в Париж, что-то он там рассказал об этой истории опять не такое. Честное слово, не помню, но по новой пошла волна на него, была публикация в журнале "Власть", [Михаил] Зыгарь опубликовал...
Потом мне позвонила моя старинная подруга Ксения Соколова, что они хотят с Собчак сделать интервью с Лебедевым, я их свел. И тогда он выдал версию, вдруг неожиданно появившуюся, что Лужков подменил [тираж]. Ксения Соколова там хорошо сказала: представляю, как маленький лысый человек тайно пробирается в типографию ночью, останавливает типографскую машину, меняет... На что он сказал: "Ну, что вы, Ксения, там другие способы есть". Посмеяться – посмеялись, но Лужков подал в суд. А у Лебедева была линия защиты [в суде], что Лужковых в России много. Пресс-секретарь его собрал [данные] всех Лужковых, которых больше всего оказалось в Екатеринбурге, сто, может, кто-то из них, говорят. В итоге они, Лебедев, проиграли, – понятно, какой Лужков имелся в виду.
Последнее его изобретение было в том, что Лужков купил меня, подарил мне квартиру, в своем блоге написал – подарил Нехорошеву квартиру. А Нехорошевых же, в случае судебных исков, тоже много...
А ровно через год на сайте "Экспресс-газете" появляется информация, что у Кабаевой появился ребенок, потом эта информация исчезает, начинается обсуждение всего этого в прессе, проходит большой круглый стол (на самом деле – эфир программы Елены Рыковцевой – Slon) на радио "Свобода" о том, куда делась Людмила Путина. Обсуждают и нашу публикацию, и публикацию в "Экспресс-газете"... Одновременно меня просит "Деловой Петербург" написать колонку. Я пишу, что, если бы они в суд подали, суд расставил бы все по своим местам, слухи исчезли бы моментально. Но поскольку ребята решили действовать жлобским методом, и сам Лебедев был не прав, то это будет продолжаться бесконечно. Насколько я знаю, эта колонка Лебедева взбесила, и я превратился во врага.
– И вы теперь не общаетесь?
– Мы не общаемся уже давно. А огромному количеству моих коллег журналистов до сих пор кажется, что это был какой-то заговор.
– Спецоперация.
– Спецоперация. Причем, как бы, даже очень серьезные люди, мои коллеги, иностранные журналисты, считают, что это была спецоперация, в которой и я, и эта девочка, все были использованы. Я ни в какую спецоперацию не верю. Я стопроцентно в полном, здравом сознании это делал, я знаю всех персонажей этой истории, знаю, что для Дудинского эти слухи, сплетни, художественный эффект акции – это жизнь. Он вообще считает, что это один из лучших дней, лучших недель его жизни. И я понимаю, что Лебедев даже не предполагал, что существуют такие журналисты, как Дудинский, никогда не сталкивался с такими людьми – с людьми-феериями, у которых все смешано в голове: поэзия переходит в прозу, проза переходит в жизнь. Некоторые вещи, конечно, людям типа Лебедева понять невозможно, хотя он, впрочем, любит Пелевина.
Или, вот, пресс-секретарь говорит, как, мол, ты мог не согласовать [публикацию] с Лебедевым? Почему я должен согласовывать? Никто так не делает, говорю. "Так делают во всем мире". Да не делают так во всем мире! Это делают исключительно в нашей бедной сторонушке. "Думаешь, люди из EveningStandard не согласовывают?". Я думаю, что нет, а Артем говорит, что знает, что согласовывают, звонят, наверное, по проблемным материалам. Я ему сказал, что это проблемы конкретных людей из EveningStandard. На самом деле этого ни один английский журналист делать не будет. И вот у людей типа пресс-секретаря в голове это не укладывается.
– Эта история вам больше не мешает?
– Она возникает все время, так или иначе. Но, на самом деле, она, кроме Лебедева и журналистов, не волнует, во власти – явно уже никого не волнует.
– Ну, а что сложнее – олигархи или государство в качестве владельца?
– Единственное, что для всех самое неприятное в истории современной журналистики, – это коррупция.
– То есть не попытки ограничить прессу?
– Прессу ограничивает коррупция – тогда, когда никто и не занимается ограничением. Когда тебя за руку поймали, и ты уже на крючке, тебя ограничивать очень легко. Из коррупции появляется не только цензура, но и самоцензура. Появляется нездоровое отношение в коллективе, когда все друг друга подозревают в чем-то. Совсем недавно я написал большое расследование про тех людей, кто привез пояс Богородицы (можете посмотреть в моем блоге). Она вышла ровно тогда, когда отца Ефрема арестовали в Греции. А у меня в статье было написано, что его арестуют. И это не нужно быть семи пядей во лбу, нужно было читать греческую прессу на английском языке, что я и сделал... Его арестовали, и тут же было созданы всякие группы поддержки отца Ефрема, православные чекисты создали. И все, естественно, обвинили меня в том, что статья продажная, проплаченная. Я написал пресс-секретарю общества "Андреевский флаг", который привозил пояс Богородицы, не стыдно ли вообще писать такое. Кто мог заплатить мне за эту статью? Кто мог купить меня? А он в "Фейсбуке" мне поставил лайк. Все действует на пропагандистском уровне – что вся журналистика куплена, все проплачено. А началось это все с коррупции, и она задавила всех.