Фридрих Церха — о нотах из подвала, побеге из вермахта и славянской душе

Австрийский композитор и дирижер Фридрих Церха на репетиции в Рахманиновском зале Московской консерватории. Фото: ИЗВЕСТИЯ/Илья Питалев

Выдающийся австрийский композитор, один из могикан музыкального искусства Фридрих Церха впервые посетил Россию и дал концерт в Рахманиновском зале консерватории. С 86-летним маэстро встретилась корреспондент «Известий».

— Вы уроженец Вены, наверное, самого музыкального города Европы. Ощущаете себя наследником ее славных традиций?

— Безусловно, но ощущение это пришло довольно поздно. Я, конечно, знал Моцарта, но не Шенберга или Берга. При Гитлере современного искусства не существовало, этот период был вырезан из истории музыки. Случайно получилось, что библиотека Венской музыкальной академии не подверглась нацистской чистке и в подвалах осталось много разных нот. Мы выносили их наверх и изучали. Для меня как для молодого скрипача было важно изучение Шимановского. В то же время я узнал Скрябина и был очарован. И только в 1950-х перешел к «австрийской» музыке. Встретил людей, которые были непосредственно связаны с Арнольдом Шенбергом и его учениками — композиторами Эрихом Апостелем и Полем Ауэром. Я был самым молодым в этой компании, занимался с Ауэром анализом современной музыки. Ему было что сказать — всю войну Ауэр провел в затворничестве в своем кабинете.

— А вы в это время служили в вермахте.

— Меня призвали в 1943-м.  Из вермахта я дважды дезертировал. Второй раз я скрывался в Тирольских горах, где девять месяцев жил по подложным документам, зарабатывая на жизнь как горный проводник. Смотрел на деревни и долины внизу и думал: должен ли я спускаться туда, в обитель цивилизации, которая породила войну? Этот вопрос потом я нашел в ранней пьесе Брехта, в басне об ихтиозавре, которую положил в основу первой своей оперы «Baal».

— В программе вашего концерта звучат сочинения Дьердя Лигети. Нечасто композиторы пропагандируют музыку коллег.

— Мы с Лигети были очень дружны. Как-то он зашел ко мне, увидел на столе лист партитуры и сказал: «Ты же пишешь мою музыку!». Вместе с Лигети мы изучали музыку неевропейских культур, особенно нравился нам фольклор Новой Гвинеи и Южной Сахары.  Арабская музыка тоже вдохновляла — ее много в моем Втором струнном квартете.

— С русской культурой вы тоже знакомы?

— Мой учитель по скрипке был чехом, он давал мне читать Толстого и Достоевского, в переводе конечно. В дальнейшем я стал старомодным композитором, интересующимся литературой. В начале 50-х, когда в Германии стояли советские войска, появились магазины, где можно было купить русские ноты. Там я приобрел сборник народных песен, которые меня поразили. Знаю много музыки Танеева, Ляпунова, Мосолова, Ребикова. Охотно дирижировал Лядовым. Много занимался Скрябиным. Еще в детстве играл скрипичную сонату Метнера и песню-поэму Хачатуряна, дирижировал премьерой Скрипичного концерта Шнитке в Хельсинки. 

— Вы верите в существование таинственной русской души?

— Трудно сказать. Я могу утверждать одно: в моей музыке много меланхолии и это проявление души, она едина для всех народов.

— Стравинский считал, что вдохновения не существует, плоды приносит регулярная работа. Вы согласны?

— Нет. Иногда я ощущаю нечто. Это всегда происходит одинаково. Утром, когда я еще не до конца проснулся, что-то стремится из меня или, наоборот, ко мне приходит. Потом, правда, не получается использовать все, что мне пригрезилось. 

— Вы можете предсказать, по какому пути дальше пойдет музыка?

— Ваш вопрос напомнил мне о Дармштадте 1956–57 годов. Летние курсы в этом городе были прорывом в области новых музыкальных тенденций. Композиторы со всего мира показывали друг другу музыку и вели дискуссии — куда должна дальше двигаться музыка. Из пророчеств практически ничего не оправдалось, и мне не хотелось бы продолжать этот порочный ряд. Самое прекрасное в музыке то, что она непредсказуема. 

Источник