Как скульптор Баки Урманче был совсем советским мастером без индивидуальности
Фото: Геннадий Гуляев /
Выставка живопись
Музей классика татарского соцреализма находится в центре Казани, но в России о нем почти позабывали — обычная судьба для художников бывшего СССР. На ретроспективе, устроенной по инициативе родственников, побывал ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.
Советская Конституция 1936 года была самой гуманной в мире, а в искусстве торжествовала концепция "национального по форме, социалистического по содержанию". Как и Конституцию, эту фразу стоит понимать ровно наоборот: сталинская культурная политика сводилась к установлению всеобщих норм литературного и живописного мастерства, где национальное проявлялось только в одежде героических покорителей очередного советского фронтира. Художникам, понимавшим местный колорит не только в смысле расцветки халата, особого хода не давали. Только в оттепель Сарьян, к примеру, стал живым классиком. Основоположник татарского соцреализма Баки Урманче понял это быстро и прочувствовал болезненно. Уже в 1929 году его отправили на Соловки за близость к некоторым представителям татарской интеллигенции, подписавшим "письмо 82" против перевода родного языка с арабской вязи на латиницу. Большинство подписантов расстреляли, Урманче отделался пятью годами лагерей и запретом на работу в крупных городах СССР, отмененным только в 1954-м. В свете этих пунктов биографии художника графический лист под названием "Художник, муза и смерть", сделанный в 1935 году, сразу после освобождения, кажется выразительным memento mori. Или carpe diem? Девушка-муза у почти сорокалетнего художника получилась очень соблазнительной, в лучших традициях гибких ундин Арнольда Беклина.
Уроженец деревни в Казанской области Урманче не имел права на высшее художественное образование в имперских училищах и академиях. Октябрьская революция превратила его в профессионала. В 1918 году он едет учиться во ВХУТЕМАС, занимается с бубнововалетцем второго ряда, но высшего качества Александром Шевченко и будущей жертвой охоты на националистических ведьм Александром Древиным. Ранние работы Урманче ближе скорее к Обществу станковистов во главе с Дейнекой и Пименовым: портрет супруги 1936 года можно принять за работу последнего. С колоритом, правда, у Урманче было повеселее: даже среднюю полосу он старался писать как можно ярче, с глубоким синим и изумрудно-зеленым, которые в жизни встретить не так-то просто. После реабилитации Урманче писал тематические зарисовки из жизни крестьян и трудящихся, в которых его восточное происхождение чувствуется разве слегка, в змеящейся и плоскостной композиции, как на персидских миниатюрах. В качестве скульптора (во ВХУТЕМАСе его учила Голубкина) Урманче был уж совсем советским мастером без индивидуальности.
Шире всего Урманче развернулся в графике, искусстве камерном и оттого более либеральном. Иллюстрации к стихам другого попутчика революции в Татарстане — Габдуллы Тукая поражают какой-то молодецкой удалью и гротеском. Особенно близко к сердцу Урманче принял стихотворение Тукая "Казань и Закабанье", сатирическую притчу о разгуле проституции в столице Татарстана. Текст Тукая жестко ставит и вопросы национальные: в логове громадной ведьмы, заставляющей девушек мыть ее и расчесывать волосы, а потом запекающей бедняжек в печи, "мусульманки все, катюшек нету будто ни одной". Урманче рисует ведьму с головой свиньи и огромными сосцами, нечто среднее между адом Босха и демонами китайской живописи, девушек — обнаженными по пояс. На заднем плане гуляют с баяном компании буржуев — прожигателей жизни. Сегодня это смотрится как сатира на нравы Рублевки или напоминание о вечно актуальных словах Блока: "Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка — своего поросенка". Вроде не скажешь, что "большой брат" слопал Урманче, но переплетение национального и официального в его работах уверенно склоняется в сторону официоза. Но кто же мог подумать, что в далекой перспективе нужно быть локальным, чтобы стать гражданином мира?