Талантливые люди на то и талантливые, чтобы совершать крутые виражи, уходить от того, что они умеют делать хорошо, к тому, чего никогда не делали
Есть книги, волею приличий оказывающиеся на обочине читательского интереса. Они слишком странные, непривычные. Экспериментальные. Книги – попытки сформулировать то, что формулировке не поддается. Нельзя сказать, что книги эти совсем уж сами по себе. Наоборот, литературный эксперимент на то и литературный, что жестко вписан в историю литературы, в ее традиции.
Свобода и служба
Новая книга Александра Покровского «Пропадино» (ударение на последнем слоге) экспериментальна и традиционна. Экспериментальна в той же мере, в какой и традиционна. Начнем с эксперимента. Покровский для начала поставил его на себе. Он совершил крутой вираж. Ушел от прежних своих тем. Покинул свою старую почву. Попытался сделать что-то новое, чего прежде не делал.
Почвой Александра Покровского было море. Северное море. Северный подводный флот. Покровский – бывший подводник. Морская тема в русской дореволюционной литературе странным и закономерным образом не прижилась. По пальцам можно пересчитать тексты, связанные с морем. Приключенческая, не без юмора написанная повесть Бестужева-Марлинского «Мореход Никитин». На мой взгляд, лучшее, что написал Бестужев-Марлинский. «Фрегат „Паллада“» Гончарова. Впрочем, это просто замечательные путевые очерки. Станюкович. Вот и все.
И все это – обок магистрали русской дореволюционной литературы. Иное дело – послереволюционная. Море вошло в русскую литературу вместе с революцией. Тому есть много объяснений. Самое простое – матросы были ударной силой большевистского переворота. Но это объяснение не слишком удовлетворительное. Те же матросы стали самой серьезной опасностью для большевиков в 1921 году во время кронштадтского восстания.
Здесь было что-то другое, что смог прорычать Владимир Высоцкий в одной из программных своих песен «Человек за бортом»: «Они зацепят меня за одежду, значит, падать одетому плюс. В шлюпочный борт, как в надежду, мертвою хваткой вцеплюсь!» Море стало надеждой для русских литераторов второй половины ХХ века. Ибо здесь соединились две важные составляющие: свобода, связанная с личной ответственностью и риском, и служба, связанная с долгом и профессиональными обязанностями.
Именно это ощутимо в знаковом произведении 1960-х годов – романе Георгия Владимова «Три минуты молчания», в стихах Григория Поженяна, в песнях Александра Городницкого, в рассказах и повестях Виктора Конецкого. Как ни странно, в первых произведениях Александра Покровского, «Расстрелять!», «Бегемот», «72 метра», его верлибры вкладывались в эту традицию, возможно, просто ее завершали.
Вираж
Многочисленные безобразия и нестроения морской позднесоветской и постсоветской службы были описаны Александром Покровским настолько безжалостно, что даже Виктор Конецкий, которого не раз упрекали в очернении советского флота, довольно резко отзывался о текстах тогда еще молодого писателя. Впрочем, тот же Конецкий дал ему рекомендацию в Союз писателей. Так что это был спор между своими – между союзниками, а не врагами, между теми, кто стоит на одной почве, то бишь на палубе.
Парадокс прозаических текстов и верлибров Покровского до его «Пропадино» в том, что они ничуть не очернительские. Они – апологетические. В советском и постсоветском бардаке живут и служат великолепные ребята. Собственно, все не рушится лишь потому, что все держат на своих плечах эти ребята, верные свободе и службе. Недаром по повести Покровского «72 метра» режиссер Владимир Хотиненко снял вполне пропагандистскую картину под тем же названием.
Несмотря на блестящую работу Андрея Краско, фильм получился плохой, но речь не об этом. По очернительской книге невозможно снять пропагандистский фильм – вот о чем речь. Зато по теперешней книге Покровского пропагандистского фильма не снимешь. Писатель совершил резкий вираж. Талантливые люди на то и талантливые, чтобы совершать крутые виражи, уходить от того, что они умеют делать хорошо, к тому, чего никогда не делали.
«Пропадино» – полная противоположность тому, что до сих пор делал в литературе Александр Покровский. Начать с того, что до сих пор он выжимал литературу из собственного жизненного опыта. Его литература держалась на его памяти и умении описывать сохраненное в ней. Воображение работало только для того, чтобы скомпоновать элементы воспоминаний. Такую литературу можно было бы назвать реалистической, если бы реальность, в ней зафиксированная, не была столь фантастической, эксцентричной и нелепой.
Нынешняя работа Покровского – абсолютная фантасмагория. Здесь главное – не память, а воображение, фантазия. Покровский сработал социальную гротесковую сатиру. Поменял героев и героя, почву и воздух. Вместо веселых лихих моряков – те, кого принято называть бюрократами, с одной стороны, и пуганый-перепуганый интеллигент – с другой.
Традиция
Покровский оказался в совершенно иной литературной компании, попал в иную литературную традицию. Надо признать, что при всей экспериментальности и необычности нового его текста эта традиция весьма солидна. Недаром Покровский взял эпиграфом для книги цитату из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина: «Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь – и та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не иметь не может».
В солидную эту традицию четко вписываются по крайней мере три великих литературных произведения: уже названная «История одного города», «Сказка о тройке» Стругацких и «Процесс» Кафки. Два последних Александр Покровский, по его словам, даже не читал. Впрочем, русским писателям никогда не следует доверять в том, что касается их читательского опыта. У русских писателей принято понижать уровень своей литературной образованности. На манер лесковского «Левши»: дескать, это мы так, у нас глаз пристрелямши…
История, выдуманная Покровским, в той же мере фантастична, в какой и символична. Человек ехал в Грушино и по ошибке спросонья вышел на другой станции – неведомой ему станции Пропадино. Грушино выбрано неспроста. Все ж таки место проведения ежегодных фестивалей бардовской песни. А бардовская песня была тем же самым «шлюпочным бортом надежды», в который вцепилась русская литература второй половины ХХ века.
Итак, вышел в Пропадино и… пропал. Ему не выбраться из этого вымороченного пространства. Не вырваться. Местный милиционер водит бедолагу от одного начальника департамента к другому, каждый выдает справку о регистрации (это обязательно) и безрезультатно пытается найти Грушино на карте и в расписании. У любого из этих начальников есть хобби, которым он занимается в свободные от работы часы. Оторопевший гражданин со справками о регистрации начинает догадываться, что этих свободных часов у начальников 24 в сутки.
Один рисует абстрактные картины, другой музицирует, третий ползает по канату, четвертый пишет философские, мистические романы, пятая (самая замечательная), начальница департамента сельского хозяйства Домна Мотовна Запруда, занимается фигурным катанием и репетирует роль Марфы Посадницы в грядущей постановке, посвященной истории средневекового Новгорода. Собственно, после темпераментного монолога Домны Мотовны главный герой понимает, куда он попал и что ему грозит.
«В уме ли вы все, господа? Во здравии ли? Человек заблудился, и теперь его водят по всем кабинетам, не ведая, куда ж его деть. Ну пристрелите его на месте. Выведите за угол и пристрелите, утопите, отравите! Что за беспомощность такая! Никто не может избавиться от человека! Все только бумажки друг другу пишут, вместо того чтобы решить проблему раз и навсегда. Не веет ветер – поставьте вентилятор, не идет вода – проведите трубу, горит – залейте, лишний человек – закопайте!
Грушино он ищет. У меня тут Гнилово вместе с Гнобино уплыло вниз по реке – никто не спохватился. Три старухи, полтора бревна. Ни привеса, ни надоев – свет им проводи. Электричества у них нет. А что у них есть? Ничего у них нет. И не было. В Гнусино поставили больницу. Где теперь эта больница? Я вас спрашиваю. Где? Сама ездила на открытие! Открыли, потом закрыли, втихаря свернули и увезли! Так? Приехала и ахнула: чистое поле, бурьян-многолетник… В Гавкино провели фестиваль деревенской песни. Теперь там только ветер гуляет. После двухчасового пения умерли все. Даже крысы!»
Пустота
Человек оказывается в пустоте. Вокруг него никого и ничего нет, кроме начальников, начальствующих над… пустотой. Когда-то вокруг него был воздух, пусть даже отмеренный воздух подлодки, под ногами была почва, пусть она была так же скупо отмерена и окружена океаном. А сейчас ничего этого у него нет. Его уже не удивляет, а лишь ужасает то, что после хождения по всем департаментам он попадает в суд и обнаруживает себя обвиняемым.
Подобную ситуацию Франц Кафка завершал жестко и жестоко. Его героя просто казнили. Покровский жалеет и своих читателей, и своего героя. Его Сергей Петрович в конце концов вырывается из Пропадино, умудряется уехать, исчезнуть из исчезающей реальности. Как и положено русскому бурлеску, гротеску, смешному и страшному одновременно, «Пропадино» завершается лирически и печально: «За окном нашего поезда летела Россия – громаднейшая, бездоннейшая страна. Россия, Россия, ты, одна только ты взываешь к своим сынам, ты настаиваешь, надоедаешь, ты рассказываешь о своих горестях, ты говоришь обо всем на свете, о ерунде какой-то, а слышится только что о боли; ты словно старушка из той богадельни – поместили ее туда, а теперь никто не навещает – и стыдно, и горько».
Покровский А. Пропадино. История одного путешествия. – СПб.: ИНАПРЕСС, 2012. – 176 с.
Будь в курсе трендов, подпишись на Expert.ru в социальных сетях или .