Люди искусства тем и отличаются от нормальных людей, что всякий удар преображают в дар
Очевидная литературность картины «Под благовест» вовсе не предполагает отсутствия многослойности и тайны
Фото: AGISOLT.IT
Огромная выставка Михаила Нестерова в Русском музее впервые воочию представила весь путь художника – от ранних передвижнических картин до поздних советских монументальных портретов. Между ними не мост, а пропасть – религиозная живопись Нестерова. Интереснейший феномен для историка искусства: каким образом любимый художник сестры последней императрицы великой княгини Елизаветы Федоровны, игуменьи основанной ею же Марфо-Мариинской обители, стал первым лауреатом Сталинской премии в области изобразительных искусств?
Случай Нестерова
Следует подчеркнуть, и подчеркнуть жирно, что Нестеров себе и своим убеждениям не изменял никогда. И когда писал в 1905 году «Русь святую», и когда в 1935-м изображал Шадра, создателя знаковой для советского искусства скульптуры «Булыжник – орудие пролетариата». В 1934 году Нестеров отказался от профессорства в советской Академии художеств. В 1936-м отказался от персональной выставки, узнав, что на ней не будет важной для него работы «Страстная седмица». Отказался бы и от Сталинской премии, если бы в 1937 году не расстреляли его зятя, а дочь Ольгу не отправили в концлагерь.
Со Сталинской премией он мог выцарапать дочь. И выцарапал. В 1941 году она вернулась из лагерей в Москву. Случай Нестерова – чистый. Он подходил наступившему времени, но ему это время не подходило. Случай Нестерова доказывает правоту на первый взгляд парадоксальной мысли о том, что эстетическое важнее политического и идеологического. Если бы Лев Троцкий внимательно следил за развитием искусства в Советском Союзе, он пришел бы в восторг от лауреатства Нестерова. Ведь оно доказывало его мысль о преданной Сталиным революции, о термидоре, если вообще не о реставрации.
Причем (и это интереснее всего) самые сильные свои работы Михаил Нестеров создал как раз в советское время. И это относится не только к тем полотнам, что выставлялись, но и к тем, что в советское время выставлены быть не могли. Единственным исключением является, как ни странно, любимая работа Нестерова – та самая «Страстная седмица». Она слишком программна, слишком выстроена, слишком придумана. Гоголь на коленях перед распятым Христом. Женщина с синим гробиком под мышкой, Достоевский, священник, простые русские люди. Нечто подобное рисует Илья Глазунов.
Но «Три всадника» того же 1933 года потрясают. Красные башни, белая полоса тумана, вытканные из того же тумана несущиеся вскачь три белые лошади и накрененные грозные черные монахи. По степени экспрессии, динамизма – почти плакат. Символ времени, несущегося к катастрофе Второй мировой войны. Вот про эту картину Александр Бенуа ни за что бы не написал тех резких слов, какие написал о религиозной дореволюционной живописи Нестерова.
Начало
Оно изумляет больше всего. Три первые картины Нестерова, выставленные в Русском музее, настолько не похожи на все, что он делал после, что кажется, будто это другой художник. Разрыв между ними и «Видением отроку Варфоломею» куда больший, чем между «Видением отроку Варфоломею» и портретом академика Павлова. Три первые работы художника – типичные картины типичного передвижника, верного ученика, чтобы не сказать эпигона Василия Перова.
Жанровые сценки, близкие к карикатуре. «Домашний арест»: пьяница, у которого теща и жена забрали сапоги. Взъерошенный придурок сжался на сундуке под суровыми взглядами двух теток. «Жертва приятелей»: пьяненький чиновник скалит зубы, кривляется перед невидимой нам толпой. Следует заметить, что придумана картина отлично. Мы, зрители, и есть та публика, перед которой кривляется несчастный опустившийся человек. «Знаток»: жирный купчина на выставке, свернув в трубку программку, смотрит в этот своеобразный оптический прибор на картину.
Игорь Грабарь, сурово критикуя религиозную живопись Нестерова, писал: «Поэзия нестеровских холстов – не поэзия живописи, а поэзия литературы. Его картины слишком легко рассказывать словами». Это абсолютно верно по отношению к самым первым картинам Нестерова. И не абсолютно верно по отношению к тому, что художник делал после них. Один передвижнический урок своего учителя Перова он действительно запомнил очень хорошо. В картине должна быть история, должен быть сюжет. Картина должна быть такой, чтобы ее можно было пересказать. Нестеров в самом деле очень литературен. Но литературность его картин после отказа от передвижничества очень сложная, многослойная. Ее не очень легко рассказать словами.
Можно ли, например, описать словами «Под благовест»? Можно, но рассказы будут разные. Картина эта вспоминается в связи с первыми работами Нестерова еще и потому, что сюжетно она перекликается с антиклерикальными полотнами Перова. Можно представить, как разработал бы этот визуальный ряд учитель Нестерова, как бы поиздевался над монахами, уткнувшимися в молитвенники и ничего вокруг не замечающими. Два монаха – один молодой, длинный и худющий, другой старый, низенький, сгорбленный – идут друг за другом, читая молитвенники. Вокруг ранняя весна, вдали монастырь. Само сочетание длинной и маленькой фигур должно вызывать комический эффект, но не вызывает. Наоборот, это одна из самых лирических картин Нестерова. Очевидна некая история, но какая она? Сергей Глаголь, описывая эту картину в своей книге о Нестерове, толкует историю так. Молодой и худой – монастырский карьерист, старый и сгорбленный – старец не от мира сего. Но это только одно из толкований. Может быть и иное. Очевидная литературность этой картины, возможность ее пересказа вовсе не предполагает отсутствия многослойности, тайны, недосказанности, что, собственно, и является знаком настоящего искусства.
Перелом
Чтобы от плоского комикования эпигона передвижничества перейти к таким картинам, нужно было пережить настоящий перелом. После этого перелома и появился тот художник, благодаря которому в обиход интеллигентной речи вошли такие словосочетания, как «нестеровские девушки», «нестеровские старцы», «нестеровский пейзаж». Художник должен был пережить удар.
Люди искусства тем и отличаются от нормальных людей, что всякий удар преображают в дар. Поэтому нормальные люди и сторонятся профессионального искусства. Поэтому отец Нестерова, интеллигентный купец, очень не хотел, чтобы сын становился художником. Хотел, чтобы он стал инженером. Потому что знал и чувствовал: жизнь художника, даже самого успешного, каким стал его сын, всегда связана с трагедией, с горем.
В 1885 году молодой художник Нестеров женился на Марии Мартыновской. В 1886-м она умерла во время родов. Дочка Ольга осталась жива. В 1905 году Нестеров напишет два ее портрета. Один – знаменитая «Амазонка». Печальная смуглая девушка в черном платье для верховой езды, с хлыстиком в руке на фоне русского не то ранневесеннего, не то осеннего пейзажа. Другой, менее известный, но не менее сильный, – изящная веселая красавица в кресле. Оба портрета действуют особенно сильно, если знаешь, что предстоит пережить этой девушке: расстрел мужа, арест, концлагерь.
После смерти жены Нестеров написал «Христову невесту», потом – «Пустынника». И попал в нерв времени. Оказалось, что этого ждали. Нежных таинственных девушек не от мира сего. Старцев, опирающихся на посох, тихонько ступающих по северной земле, поросшей травой, низкорослыми елками, тонкими березками. Он не собирался попадать в нерв времени. Он рисовал свою надежду, родившуюся из отчаяния. Не может быть, чтобы боль и муки моей Маши не были искуплены. Не может быть, чтобы эта боль осталась ее последним и вечным ощущением. Должно же за это быть какое-то воздаяние, искупление. И Нестеров стал модным религиозным живописцем. Первым в России модным религиозным живописцем.
Революция
«Плотный художник с твердым лицом, крепкой фигурой, ездящий по монастырям и расписывающий соборы», – описывал Михаила Нестерова друг и проницательный ценитель его творчества философ и газетчик Василий Розанов. Розанов (что было ему свойственно) заметил главное – удивительное несоответствие облика живописца и его живописи. Сильный, плотно и крепко стоящий на земле человек – и нежные, нервные картины.
Тот же Розанов писал о картинах Нестерова, что все они посвящены умиранию, печали, тишине молитвы, что силы жизни в них нет. К его мнению стоит прислушаться. Сам Нестеров говорил, что никто лучше и вернее Розанова не писал о его (Нестерова) работах. Тем удивительнее еще один перелом, произошедший с Нестеровым. После революции в его картинах появилась сила. Он пережил еще один удар. Только на этот раз умерла не его любимая женщина, а его любимая страна. Русь – с монастырями, старцами и нежными, не от мира сего девушками.
После революции в работах Нестерова появилась сила. Ее свидетельство – один жест на портрете И. П. Павлова
Фото: AGISOLT.IT
Николай Евреинов в замечательной книге о Нестерове 1922 года издания, рассуждая о гибели этой страны, приводит стихи молодой поэтессы Анны Барковой: «Я – преступница, я церкви взрываю / И у пламени, буйствуя, пляшу. / По дороге к светлому раю / Я все травы, цветы иссушу». С 1927 года Баркова не вылезала из ссылок и концлагерей. Последний раз ее арестовали и отправили в лагерь в 1957-м, накануне Международного фестиваля молодежи и студенчества в Москве: а ну как старуха расскажет представителям прогрессивной молодежи и студенчества о сталинских лагерях?
Вряд ли Нестеров испытывал злорадство по поводу судьбы революционерки Анны Барковой. Злорадство было ему несвойственно. Он мог бы написать ее портрет, портрет страстотерпицы строительства светлого рая на земле. Он понимал, что такое страсть и мука. После революции наряду с религиозными картинами он стал рисовать портреты людей культуры. Профессионалов культуры: физиолога Павлова, скульптора Шадра, архитектора Щусева, художницы Кругликовой, биолога Северцова, хирурга Юдина, художника Павла Корина, богослова и поэта Дурылина, после двух ссылок сделавшего из театральной критики науку – театроведение, толстовца Черткова, издателя полного собрания сочинений Льва Толстого.
Выбор был принципиален. Он рисовал таких же, как сам, служителей страны и культуры. И вот тут-то и появилась та сила, которой не было в дореволюционных полотнах художника. Один жест на знаменитом портрете нобелевского лауреата Ивана Павлова – свидетельство этой силы. Небольшого роста седенький старичок сидит за столом. На столе – сжатые кулаки. Коротко и резко. Весь человек – в этом застывшем жесте. И вот что удивительно: не желая этого, Нестеров снова попал в нерв времени. Верующий, православный, он стал… ярким представителем социалистического реализма в живописи, что и было отмечено присуждением ему только что утвержденной Сталинской премии в 1937 году. Хотел ли он этого? Бог весть. Скорее всего, он хотел, чтобы из концлагеря вернулась дочь и чтобы люди перестали мучить людей. Но этого все хотят.
Русский музей, Павильон Бенуа.
Михаил Нестеров. Живопись
Будь в курсе трендов, подпишись на Expert.ru в социальных сетях или .