Одним из самых заметных событий идущего второй месяц VI Международного театрального фестиваля "Александринский" стала "Война и мир" венского Бургтеатра. В Петербург привезли "Войну и мир" в постановке Матиаса Хартманна. Одни критики были разочарованы: происходившее на сцене им показалась ординарной читкой текста. Другие обнаружили, что такой минимализм очень к лицу тексту Толстого. Среди последних оказался и ВАДИМ ХОХРЯКОВ.
Два чуда удалось совершить австрийцам. Во-первых, сыграть на сцене эпически-монологичного Толстого, самого нетеатрального из русских классиков. Во-вторых, не утерять при этом самой природы театральности. Петербургскому зрителю был явлен истинный минимализм, считающийся чуть ли не нормой вкуса в современном европейском театре. Никакой попытки приблизиться к воссоздаваемой Толстым эпохе визуальными средствами. Никакого реконструкторства в плане костюмов. Никакой археологии интонаций и поз.
Реквизит устранен со сцены за ненадобностью. Не назовем же мы реквизитом солдат враждующих армий, в роли которых на видеопроекциях выступали оловянные солдатики. В отдельных случаях декорациями послужили аутентичные интерьеры Александринского театра — в театре происходит судьбоносное знакомство Наташи Ростовой с Анатолем. А видеопроекцию неба над Аустерлицем можно назвать уже своего рода выходом за рамки театрального пространства.
Музыкальный ряд спектакля — своего рода постмодернистское лукошко, cплетенное из узнаваемых мотивов русской классики. "Шехеразада" Римского-Корсакова и Andante Первого квартета Чайковского, мелодии Рахманинова и Прокофьева, — с их помощью создается система лейтмотивов, пронизывающих спектакль. Лукошко это не лишено наивности и непосредственности, и вместе с тем едва уловимой иронии, не позволяющей возобладать сантиментам.
Тема войны — это тема электронной музыки, возникающей в качестве контрапункта к симфонической классике. Вихрь исторических событий, закручивающий судьбы героев и сметающий их с пути, — это вихрь электро — жесткого звучания, из которого, кажется, устранено живое дыхание непосредственного человеческого звукоизвлечения.
Австрийцы, собственно, играли о своем и про самих себя. Андрей Болконский, уставший от жены и от света, — это сегодняшний усталый европеец, стремящийся уехать из большого города, стремящийся не то к дауншифтингу, не то еще к чему. Пьер Безухов, так и не решивший, пойти ему по военной части или по дипломатической, — это сегодняшний молодой человек, уже переставший быть молодым, но все еще не нашедший себя. Участники великосветских салонов и балов оказываются в какой-то момент клубными завсегдатаям, фотографирующими друг друга на мобильный телефон. Мы верим и этому сопоставлению.
Отрицательные герои Толстого вовсе не выглядят плоскими. Объем им придает не только харaктерная актерская игра (чувствуется, что актеры влюблены в своих персонажей), но и предписанные им саунд-треки: джазовые и блюзовые мотивы. Звучат они не столько как гимны индивидуализму, сколько как гимны обольстительности и чувственности.
Анатоль Курагин, отнюдь не центральная фигура у Толстого, становится одним из главных персонажей спектакля. Его вальяжность, широкий жест, широта всей его артикуляции, — целиком заполняют сцену. Одна из периферийных толстовских тем — обворожительность некрасивого человека, его неотразимость, — становится одной из центральных в спектакле.
Чтобы уравновесить одного Анатоля Курагина, на сцену выведены двое Пьеров Безуховых: маленький толстячок и худощавый, стройный, в очках. Черты одного персонажа, как внешние, так и психологические, поделены между двумя актерами. Наташа Ростова, "некрасивая, но живая" у Толстого, конечно, не может быть некрасивой на сцене. Никто не поверит в Наташу Ростову — дурнушку. А вот лучистые глаза княжны Марьи вполне могут быть лучистыми глазами сорокалетней сухощавой австрийки. Для нас эти глаза — такая же реальность, как и реальность контактных линз.