Главный спектакль Авиньона-2010 "Papperlapapp" был по традиции поставлен приглашенным худруком фестиваля Кристофом Марталером и сыгран в величественном дворе Папского дворца, знаменитом курдонер. У нас за такой papperlapapp известному режиссеру быстренько пришили бы ту же статью, что Ерофееву с Самодуровым.
Первое, что надо сообщить о новом спектакле Марталера (в английском варианте papperlapapp звучало бы как bla-bla-bla), - примерно одна треть зрительного зала не досматривает его до конца. В российском контексте эта информация кажется малосущественной, ибо у нас покинуть фестивальный спектакль посреди действия со снобистским: "Ну, все уже понятно!" или простодушным: "Фи, это так некультурно, дайте мне атмосферы!" - если не доблесть, то обычная в общем вещь. Но авиньонский зритель иной. У него терпение мазохиста. Он сидит в театре, как пуговицы - насмерть. За день до спектакля Марталера меня угораздило посмотреть спектакль испанской актрисы и режиссера Анжелики Лиделл, которая теперь входит в моду в Европе. Два часа кряду Лиделл с тупым однообразием истерила, блевала на пол, бегала по сцене без штанов, засовывала себе палец в вагину, мочилась в тазик, а потом умывалась этой водой, пытаясь таким образом обличить разнообразные политические режимы. Сначала было противно, потом просто скучно. Не ушел ни один человек. А вот с Марталера уходили, и этот уход войдет в историю фестиваля, так же как сам спектакль в историю театра.
Вместе с постоянной своей соратницей Анной Фиброк Марталер не просто обжил громадное пространство курдонер, он согнал с него всякую историко-культурную спесь, разместив в непосредственной близости друг от друга несколько стиральных машин, одну холодильную установку с кока-колой, гробницы понтификов и исповедальню с решетчатым окошком. Неизменные марталеровские фрики в очередной раз пытаются примерить на себя одежды и традиции старой европейской культуры, и здесь, посреди высоченных древних стен с готическими резными проемами, их попытка выглядит особенно смешно и нелепо. Они тут и экскурсанты, и прихожане, и постояльцы, и иногда вдруг - тени прошлого. Они выходят на огромную сцену из угловой арки, а ведет их слепой рыжеволосый поводырь-экскурсовод, прозревающий после символического погружения головы в отверстие стиральной машины (последняя явно замещает у Марталера алтарь). Сакральное и профанное не просто расположены тут по соседству, они взаимозаменяемы. Тут в прямом смысле слова молятся хлебу насущному (поклоняются сумке-тележке, из которой потом будет извлечен французский багет) и обращают молитвы к исповедальне, в которой орудует сварочным аппаратом неизвестно что починяющий там рабочий.
Марталер не щадит ни жалких потомков великой европейской культуры, ни саму эту культуру, от которой остались лишь туристические объекты. Его герои то напяливают на себя сброшенные им сверху, как манна небесная, папские рясы и тиары, то, предварительно засунув священнические облачения все в ту же стиральную машину, идут по сцене длинной процессией, наряженные как средневековые вельможи. Следом, теряя по дороге латы, плетется рыцарь, украдкой уворовывающий из лотка банку холодной кока-колы. Все конфликты европейской истории кажутся тут детскими играми на лужайке. Ну какая, право слово, разница между светской и церковной властью, если и тиары, и кринолины, и латы в равной степени идут марталеровским героям как корове седло. Если свежий багет для них безусловно важнее папского престола, а банка кока-колы - рыцарской доблести.
Эти фирменные гэги остроумного швейцарца в какой-то момент прерываются фантастическим концертом, который становится кульминацией спектакля. Звуки в буквальном смысле слова начинают сочиться из самих недр дворца, в которые хитро запрятаны музыкальные инструменты. Они становятся все громче и громче, и вдруг словно бы что-то ломается в этой грандиозной музыкальной шкатулке. Музыка сменяется оглушительной какофонией, какофония переходит в инфернальный гул, гул - в сильнейшую вибрацию всего зала. И, кажется, сейчас рухнут величественные стены, а вместе с ними и наша цивилизация. Вслед за гулом наступает тишина, во время которой начинается первый исход зрителей. Эта тишина великолепна. Она организована так, что заставляет вспомнить Джона Кейджа с его знаменитым "4'33", ибо буквально все происходящее в зале - каждый уход, каждый чих, каждый выкрик с места - становится частью спектакля. Дальше, когда раздавленные музыкальным апокалипсисом герои начнут тщетно рассуждать - papperlapapp - о жизни и культуре, исход продолжится. И вдруг становится ясно, чем так раздражены европейские зрители, готовые вообще-то выдержать любую самую оголтелую радикальность. Конечно же не нападками на Церковь: здесь, в отличие от России, такие нападки совершенно безопасны и даже глубоко почетны. Просто горлопаны от искусства, как правило, обличают кого-то там наверху, кого-то ответственного за нашу жизнь - президентов, министров, понтификов, некоторые, особо смелые, готовы даже покуситься на самого Творца. А Марталер никого не обличает. Он просто показывает нам нас же самих, заблудившихся в прошлом и затерянных в настоящем недотеп, трогательно пытающихся совместить свой жалкий консюмеристский рай с ритуальным приобщением к великому прошлому. Готовых ради вкусного гамбургера тут же прервать и экскурсию, и молитву. И смотреть на это европейцу гораздо неприятнее, чем на материально-телесный низ Анжелики Лиделл. Но когда в финале резко постаревшие герои, шаркая и опираясь на костыли, побредут к выходу, станет ясно, что только этих недотеп, то есть нас с вами, и жалеет Марталер. Прочие "великие ценности" для него не имеют цены. Прочее - papperlapapp...