Глава из книги Бориса Парамонова «Мои русские»

За тем, как создавалась эта книга, я следил треть века — у микрофона в студии "Радио Свобода", в застолье, на прогулках, в часовых телефонных беседах, полночных е-мейлах и бесконечных эссе, где Борис Парамонов разбрасывал "философемы" и сеял "зернистые мысли" (его любимые словечки).

Постепенно замысел этой итоговой работы становился все более очевидным. Альбом портретов выдающихся русских людей, в которых запечатлелась и выразилась отечественная история самым ярким, характерным — выпуклым — образом. Цари и вожди, поэты и купцы, либералы и охранители, лирики и циники, злодеи и гении. В книге больше 120 лиц, точнее — профилей, ибо биографический жанр в исполнении Парамонова приобретает медальный облик. Каждый тут вырезан так, что не забыть, не спутать.

Парад индивидуальностей объединяет название. "Мои русские" надо понимать как "Мой Пушкин" Цветаевой. Книга получилась даже не субъективным, а интимным обзором персонажей отечественной культуры, "русскость" которой автор смакуют и утрирует. И это приоткрывает второй, сокровенный смысл парамоновского опуса: приобщить читателей, как своих, так, очень надеюсь, и чужих, к чисто русскому уму и характеру.

 Как-то, еще в 90-х, я услышал, что главная задача, стоящая перед новой, постсоветской Россией, заключается в том, чтобы отличить патриота от идиота. Вот тут и представляется незаменимой книга "Мои русские", которая к концу года выйдет в издательстве "Петрополис". А пока позволю себе порекомендовать читателям "Новой" главу, приуроченную к 120-летию любимого поэта Парамонова Марины Цветаевой.

Цветаева — самый крупный поэт двадцатого века. В так называемой "большой четверке" русской поэзии (Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ахматова) ей нужно отдать первое место. Мандельштам — поэт равного дарования и столь же трагической судьбы, но у Цветаевой мощнее ее тема: Мандельштам — это борьба за культуру и гибель в этой борьбе, а Цветаева — это уже сама русская история, сама Россия в ее катастрофическом провале. Место Мандельштама — Пантеон, сонмище поэтических богов; место Цветаевой — Ад, Россия как ад. Вот простая объясняющая параллель: если Мандельштам — это Солженицын, то Цветаева — Варлам Шаламов. Дело не в том, кто выжил, а кто погиб, а в том, какое длящееся впечатление остается от их творчества. В случае Мандельштама это всё та же "тоска по мировой культуре", по "всечеловеческим холмам, синеющим в Тоскане". Мандельштам, что ни говори, — это небо. Цветаева — оставь надежду всяк, сюда входящий: ад, онтологический провал. И душа ее из этого ада стремится не на небо, а — в никуда, в ноль бытия.

За этот ад,

За этот бред

Пошли мне сад

На старость лет.

На старость лет,

На старость бед:

Рабочих — лет,

Горбатых — лет…

На старость лет

Собачьих — клад:

Горячих лет —

Прохладный сад…

Для беглеца

Мне сад пошли:

Без ни-лица,

Без ни-души!

Сад: ни шажка!

Сад: ни глазка!

Сад: ни смешка!

Сад: ни свистка!

Без ни-ушка

Мне сад пошли:

Без ни-душка!

Без ни-души!

Скажи: довольно муки — на

Сад одинокий, как сама.

(Но около и Сам не стань!)

 — Сад, одинокий, как ты Сам.

Такой мне сад на старость лет…

— Тот сад? А может быть — тот свет?

На старость лет моих пошли —

На отпущение души.

У Цветаевой есть вещь под названием "Поэма воздуха" — очень сложное, что называется, энигматическое сочинение, поводом к которому был перелет Чарльза Линдберга через Атлантический океан. Там у нее несколько воздухов, несколько небес, и каждое раскрывает какую-то новую, внеземную, внетелесную даль. И в то же время эти стихи можно понять как описание предсмертных мучений самоубийцы, залезающего в петлю. Вот такова Цветаева — поэт, не оставляющий малейшей возможности какого бы то ни было лирического утешения. В том саду, о котором она просила Бога, даже цветов нет: это космическая пустота, последнее Ничто. Если хотите — мир до Творения.

Очень важно и в высшей степени характерно, что в разговоре о Цветаевой совершенно невозможно произнести слово "поэтесса". Ей никак не идет это слово — она поэт. То есть опять же фиксируется ощущение некоей первозданной мощи, отнюдь не ассоциирующейся ни с чем, так сказать, вечно-женственным. Цветаева похожа на фигуры Микеланджело, которые он поставил на гробнице Медичи: мощные гиганты, почему-то украшенные (но как раз слово "украшенный" и не подходит!) женскими грудями. Эти груди не нужны Цветаевой — она амазонка, воительница, Пантесилея.

Это впечатление выхода за гендерные рамки производила даже молодая Цветаева — и не внешностью своей, конечно, а уже тогдашним звуком стихов. Вот что писал о ней молодой Эренбург в замечательной книге 1922 года "Портреты русских поэтов":

Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженные в скобку волосы: может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога. Читая стихи, напевает, последнее слово строки кончая скороговоркой. Хорошо поет паренек, буйные песни любит он — о Калужской, о Стеньке Разине, о разгуле родном. Барышня же предпочитает графиню де Ноай и знамена Вандеи.

Барышня с французской книжкой, убегающая к мятежникам Вандеи, — знакомый русским образ: кавалерист-девица Надежда Дурова. Молодая Цветаева воспела русскую Вандею — "Лебединый стан": книга стихов о Ледяном походе Добровольческой армии — первая эпическая строфа о русской гражданской войне. Но нельзя никак считать Цветаеву "белой". В ней важна не верность чьим бы то ни было знаменам, а бунт. У нее есть строчки: "Я свято соблюдаю долг, Но я люблю вас, вор и волк". Вот уж точно нельзя сказать, что в русской Смуте Цветаева стала на чью-то сторону: она был со всеми, она и была сама этой Смутой. И это не гражданская, не социальная смута — а некое довременное кипение подземных масс, предшествующее процессу горообразования, брожение некоей магмы, огнедышащая лава, потекшая на виноградники.

И каков бы ни был исход бунта, Цветаева всегда — на стороне побежденных. Она выступает в образе некоей Заступницы. Но ничего, конечно, богородичного в ней нет (хотя она пробовала в молодости создавать соответствующие стилизации, которые Мандельштам назвал "богородичным рукоделием"). То есть ничего небесного нет в соответствующем ее облике. Мать сыра земля — да; но ни в коем случае не икона. Поэтому Цветаевой больше подходит античный, языческий образ матери Геи — богини Земли. Она — та земля, в которую мы все уйдем, — устрашающий, а не благостный материнский образ.

Отсюда и поэтическая сила Цветаевой. Ей можно найти параллель в американской литературе — и не в поэзии, а в прозе: Фолкнер, конечно. А в поэзии мировой ее ближайший родственник — Шекспир, который написал в "Макбете" о пузырях земли — любимые строчки Блока: "Земля, как и вода, содержит газы, И это были пузыри земли".

Поэзия Цветаевой — это не история русская, а геология. Русская земля своих сыновей не сладко кормит, но всегда готова принять в свое лоно. Как писала Цветаева:

Могла бы — взяла бы

В пещеру утробы.

Источник