profile.ru
2012-10-05 00:18:12
В 1889 году страховой агент Марк Елизаров женился на Анне Ульяновой и стал шурином вождя пролетарской революции. Об этом негромком факте истории литературная критика вспомнила лишь двенадцать десятилетий спустя, когда Букеровскую премию получил малоизвестный Михаил Елизаров за роман "Библиотекарь" — произведение, проникнутое какой-то истерической ностальгией по канувшей в небытие советской Атлантиде. Тогда-то некоторые наблюдатели, уязвленные решением жюри, ударились в конспирологию, а кое-кто даже поверил слухам, будто автор премированной книги и впрямь является прапраправнучатым племянником Ленина. Историкам пришлось всерьез доказывать, что родство двух Елизаровых может быть исключительно духовным: Марк Тимофеевич и его супруга потомства не оставили...
В новом сборнике букеровского лауреата есть отдельные мотивы, которые роднят ее с романом "Библиотекарь". Например, в рассказе "Меняла" герой-повествователь вспоминает о разрушенных архетипах пионерского детства, а рассказ "Готланд" открывается рассуждениями о "классовом чутье" и "буржуазной сволочи". Однако привычных обличений загнившего Запада и прямолинейных отсылок к "советскому проекту" тут действительно немного. Должно быть, именно это и подразумевает сам автор, когда объявляет: мол, новая книга не похожа на предыдущие. На самом деле нечто подобное Елизаров уже делал, притом не раз — в книгах "Ногти", Pasternak или "Кубики", написанных так, чтобы читатель был вынужден временами преодолевать рвотные позывы.
Если у Даниила Хармса фразой "Нас всех тошнит!" спектакль заканчивался, то у Елизарова он отсюда только начинается. Лишь в паре рассказов сборника "Мы вышли покурить на 17 лет..." чуть проблескивает солнце, в остальных же убогий мир погружен в смрадную выгребную яму, где копошатся безумные фрики ("Маша"), безвольные амебы ("Кэптен Морган"), жалкие извращенцы ("Паяцы"), юные обдолбыши ("Берлин-трип. Спасибо, что живой"), уличные садисты ("Заноза и Мозглявый") и т. п. — короче говоря, даже не люди, а "феерические, отпетые гондоны".
Вот еще цитаты из книги: "Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста", "сердце лопнуло и потекло", "липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки", "краны еще до полудня харкали ржавчиной", "пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью", "из рукавов, словно кишки из рваного живота, лезли неопрятные шерстяные манжеты"... Ребятишки в рассказах Елизарова улюлюкают "по-собачьи" и похожи на павианов, арбузные корки напоминают выеденные изнутри человеческие черепа, а закат корчится на столе у патологоанатома: "клочья воспаленного пурпура мешались с фиолетовыми внутренностями, с карамельными тонами растерзанной ангельской плоти".
Сто лет назад Чуковский укоризненно писал о "чарах могильного тления", а Горький в "Русских сказках" выводил фельетонного поэта Смертяшкина, злоупотреблявшего кладбищенской тематикой. Ах, если бы Корней Иванович с Алексеем Максимовичем дожили до Елизарова! Тогда любые изыски Гиппиус, Сологуба и Северянина показались бы им милыми гимназическими шалостями. У Елизарова все метафоры мира скукоживаются до одной. Смерть становится единственной точкой отсчета — по любому поводу и без.
Телефонный разговор не завершается, а летит вниз, "как самоубийца с крыши". Если персонаж снаряжает рюкзак, то "словно мертвецкую ладью". Если он трудится, то "словно роет могилу". Если сдает в журнал колонку — то "гонит на убой редактору". Если девушка "забанила" его в ЖЖ — значит, "вывела босого в исподнем за бревенчатую черную баню и прикончила в мягкий затылок". Если на кофту героини пролили кофе, то она сидит, "точно после выстрела в грудь"... То, что у символистов было кокетливым приемом, наш автор доводит до крайности, до пародии, как гвозди вколачивает. "Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница". "Маячили подъемные краны, похожие на виселицы из стрелецкого бреда". Немецкий город напоминает "труп повесившегося поэта". Компьютерная мышь "трепетала на шнуре, словно висельник". "Семеро минувших суток, точно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложились"...
Едва ли это эпатаж, скорее, особенность авторского мироощущения. Наверное, когда-то давно, во времена далекого харьковского Мишиного детства, Вселенная по-хулигански надвинула ему панамку на нос, дала подзатыльник и отобрала мороженое. И с тех пор автор, выросший, но так и не снявший ту детскую панамку, мстит, как умеет, этой перекошенной Вселенной. "Чего тут стесняться, когда весь мир создан совершенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины". Это не Михаил Елизаров говорит, а министр-администратор из пьесы Евгения Шварца "Обыкновенное чудо". Елизаров бы выразился покруче.
Источник
|