profile.ru
2012-10-02 01:13:54
PHOTOXPRESS.RU
Бывший политзаключенный, бывший пресс-секретарь Леха Валенсы, а ныне польский писатель Мариуш Вильк живет в карельской глубинке и ненавидит журналистику.
Мариуш Вильк выпускает книгу примерно раз в пять лет. Произведения свои писатель называет "выхоженными". И это не метафора: он действительно часами выхаживает каждую фразу — босиком по деревянному холодному полу. Пишет на польском, который давно не использует в обыденной жизни. "Язык, очищенный от ежедневного употребления, звучит совсем иначе", — говорит Вильк. В карельской деревне, куда Вильк ездит на велосипеде за хлебом и где главное украшение — ярко-синий сумасшедший дом, его считают просто чудаком. На Западе, где его книги расходятся большими тиражами, — талантливым чудаком. Сам Мариуш называет себя "бродягой, который ничего никому не должен".
ПРОФИЛЬ: Мариуш, все ваши книги похожи на один длинный дневник, посвященный русскому Северу…
Вильк: А это и есть дневник — своеобразные записки самому себе. Мне кажется, что только в таком формате писатель может быть абсолютно искренним. Знаешь, однажды мы с женой Наташей попали в традиционную северную избу, совсем неприметную снаружи и расписанную яркими картинами внутри. Там я вспомнил слова Василия Кандинского. Он ведь тоже питал слабость к Северу и как-то раз, зайдя в такую избу, сказал что-то вроде того, что можно писать картину, а можно в ней жить. И это две большие разницы. Я часто думал об этой фразе. И для себя решил, что могу писать только ту картину, в которой живу. Иначе получается банальная ерунда. Я всегда живу в том месте, о котором пишу. Все началось с "Волчьего блокнота" (Вильк в переводе с польского "волк". — "Профиль"), который посвящен Соловкам. На Соловках я прожил почти десять лет. Один.
ПРОФИЛЬ: Но до этого были борьба против коммунизма, тюрьма, приход к власти Леха Валенсы, Америка, Россия начала 1990-х и, наконец, война в Абхазии…
Вильк: …из-за которой я возненавидел журналистику и в результате оказался на Соловках. Да, все так и было. И это притом, что в юности я был обычный хиппи: курил марихуану, слушал Джима Моррисона и думал, что свобода — это борьба. Я тогда был студентом, и мы с друзьями делали газету Solidarnosc, которая выходила на знаменитой судоверфи в Гданьске, где рабочие организовали профсоюз с таким же названием — "Солидарность". Это был 1980 год, коммунизм уже отживал свой срок, Лех Валенса подбирался к власти. Очень быстро я стал главным редактором этой газеты, мы распространяли ее среди рабочих, те устраивали забастовки. Помню, что в то время у меня дома постоянно были какие-то обыски, потом меня посадили. Выпустили через несколько месяцев. Но, в общем-то, все это было совсем не страшно. Когда Валенса пришел к власти, он попросил меня издавать Solidarnosc уже легально, и я стал его пресс-секретарем. Тот год был, наверное, самый ужасный в моей жизни. Я должен был писать и говорить от лица Валенсы, то есть, по сути, транслировать чужие слова, которым я очень быстро сам перестал верить. Многие мои тогдашние друзья ушли в политику, заняли высокие посты. Я до сих пор слышу то про одного, то про другого. Но сам я тогда понял, сделал открытие, что любая власть развращает людей. Видишь ли, я никогда не был политиком. Мне интересно было выиграть у коммунистов, добиться каких-то свобод. А так, чтобы самому дойти до власти и там какой-то стульчик под себя захапать, чтобы сидеть ровно, пока не подсидят, — это не для меня. Правление Леха Валенсы мало чем отличалось от того, что было раньше. В стране просто поменяли политическую вывеску, заменили слово "коммунизм" словом "демократия". И все. Понимаешь? И та же самая ложь, которую я теперь должен был транслировать… Меня от этого буквально тошнило физически, и я сбежал из Польши сначала в Берлин, где в этот момент разрушили Берлинскую стену, потом в Америку.
ПРОФИЛЬ: Потом в Россию…
Вильк: Тема России появилась в моей жизни не сразу. Сначала в Германии я написал книгу, посвященную нашей подпольной борьбе. На русском она вышла, кажется, под названием "Нелегалы". Тогда эта тема была еще очень модной, поэтому книга разошлась сразу большим тиражом. Ее перевели почти на все европейские языки и даже на китайский. Я неожиданно стал знаменитостью, и меня пригласили в Америку с курсом лекций. Для меня это было новым этапом в жизни. Я бредил Америкой и был уверен, что останусь там жить. Через три месяца я разочаровался в этой стране так же, как в польской демократии. Все там было каким-то ненастоящим — такая, знаешь, свобода за собственные деньги. Во всяком случае мне так казалось. Но в Польшу, да и вообще в Европу, я возвращаться не хотел. И вот однажды, когда я сидел в кафе со своим тогдашним издателем — старым мудрым человеком — и жаловался ему на жизнь, он сказал мне: "Поезжай в Россию. Эта тема всегда будет модной на Западе, и ты сможешь на ней хорошо заработать". Это был уже 1991 год. Я недолго думал, через несколько месяцев уже был в Москве как польский корреспондент. И тут я попал в круговорот: референдум "быть или не быть Советскому Союзу", потом его распад, Беловежская пуща и бесконечные поездки по стране. В России в то время было, мягко говоря, нескучно. Но вот что удивительно — чем больше я ездил по стране, тем меньше я ее видел. Россия тогда представлялась мне серией каких-то обрывочных картинок, никак между собой не связанных. Я хотел писать о ней книгу, но ничего не получалось. Я смотрел на эту страну, как ребенок в калейдоскоп: раз, и все поменялось, два, и опять все по-другому. Как раз в этот момент началась война в Абхазии, первая война современной России, и я хотел во что бы то ни стало попасть туда. Легально у меня не получилось. Тогда я связался с Шамилем Басаевым. В то время он еще не был страшным врагом России, да и вражды вроде никакой не было. Басаев хотел пойти на помощь абхазцам, я договорился, что поеду с ним. Приехал в Чечню, а там шашлыки, пьянка и пальба в воздух. И так каждый день. Я быстро понял, что пока чеченцы соберутся в Абхазию, война давно кончится, и поехал туда с грузинскими наемниками как западный корреспондент.
ПРОФИЛЬ: После этого вы возненавидели журналистику?
Вильк: Я ее возненавидел за несколько секунд, когда на моих глазах убили человека, простого туриста, который просто не успел выбраться из этой страны. Я ничего не смог сделать. Я был простым журналистом, я не был вооружен, просто стоял и смотрел. Тогда я понял, что эта позиция пассивного наблюдателя — основа моей профессии. Я презираю такую позицию, хотя при этом уважаю некоторых журналистов. Недавно, например, ко мне приезжала француженка Анн Нива, она прославилась тем, что написала книгу "Проклятая война", основанную на событиях в Чечне. Всю войну она жила в доме чеченцев, одевалась, как местная женщина, и делала репортажи о том, что видит. В этом есть смысл, Нива показала миру войну глазами женщины, заставив многих вспомнить о том, что война — это ад. Но такие журналисты, как она, скорее, исключение.
ПРОФИЛЬ: Сразу после Абхазии вы уехали на Соловки. Зачем?
Вильк: Не знаю. Это очередная случайность. Знаешь, чем отличается бродяга от путешественника? Он никогда не предполагает, где окажется в следующий момент и как надолго там задержится. Саамы, представители народов Севера, говорили, что жизнь — это тропа, ее нужно протаптывать в снегу и двигаться только вперед, потому что вернуться назад невозможно — все заметает снегом. Мне нравится эта метафора. Когда я писал книгу о саамах "Тропами северного оленя", я много думал о собственной тропе. А что касается истории с Соловками, то было так: я вернулся в Москву и буквально не находил себе места, в этот момент позвонил знакомый из Архангельска и пригласил к себе в гости. Я поехал, и он отвез меня на Соловки, просто на экскурсию. Я тогда мало что знал про Соловки: Солженицын, лагерь, и все. Ну, еще слышал, что монастырь там какой-то есть.
Была осень, бабье лето, солнце. Я сошел с корабля и стал ходить по острову. Ходил так до вечера. Последний корабль ушел, а я остался. Не понимал: зачем, для чего? Просто не хотелось возвращаться. В результате решил прожить там три недели и уехать в Москву. В конце третьей недели я познакомился с отцом Германом, который потом стал моим другом. Наш первый с ним разговор был очень коротким. "Кто ты?" — спросил меня отец Герман.
"Просто путешественник", — ответил я. "Зачем тебе это нужно? Я вот могу путешествовать, не выходя из своей кельи", — сказал отец Герман. В итоге я остался на Соловках на деcять лет. И все это время я думал над его словами. Надеюсь, что теперь я могу его понять.
И уже прожив месяц на Соловках, я вдруг понял, что это место, как линза, через которую можно увидеть Россию, которую до этого я безнадежно пытался собирать из разрозненных частей. Тогда я захотел написать книгу о Соловках. Но сделал это только через пять лет. Потому что не хотел писать книгу об этом острове как турист или путешественник. Я хотел стать частью своей книги, как Кандинский хотел стать частью своей картины. Первые четыре года я изучал древнерусский язык, литературу, православие. А вместе с этим копал картошку, ловил рыбу, колол дрова. Соблюдал Великий пост, пытаясь ощутить все это не только головой, но и телом. И в результате, знаешь, что я понял? Что любое вероисповедание — это зависимость, которую люди сами придумывают себе. Я очень хорошо знаю католицизм, глубоко изучил православие, много встречался с буддистами. Все различия между религиями очень условны. На Соловках и вообще на Севере я много времени провел в храмах. Есть, к примеру, церкви, в которых потолок расписан под небо. Там многие, кстати, так и говорят: посмотри на небо. А сами в этот момент смотрят в потолок…. Но зачем смотреть в искусственное небо, если небо и так есть, и Бог есть. Он сотворил все, что нас окружает, а мы заслоняем себе все это сами, поклоняясь каким-то искусственным идолам, играя в человеческие игры, которые с настоящей верой вообще никак не связаны. Об этом мы часто говорили с отцом Германом.
Может быть, сейчас подобные разговоры в России не в моде? Так и я не модный писатель.
ПРОФИЛЬ: Ваши "Соловецкие дневники" впервые были напечатаны в журнале "Культура" — знаменитом журнале польской интеллигенции…
Вильк: Это случилось благодаря знакомству с главным редактором журнала — легендарным Ежи Гедройцем, которого я считаю своим учителем. Он предложил мне печатать "Соловецкие дневники" из номера в номер. Я делал это пять лет. Потом сложил их вместе, и получилась книга, которая вышла в издательстве Noir sur Blanc. В то время издательство возглавлял прекрасный мудрый человек — Ян Михальски. Я работал с ним до самой его смерти, а сейчас сотрудничаю с его женой — Верой Михальски-Хоффман. Она, кстати, теперь не просто мой издатель, а крестная мать моей дочки Марты-Матильды. С крестинами, кстати, смешная история получилась. Когда мы с Наташей купили дом прямо на берегу Онеги, оказалось, что к нему прилагается маленькая часовенка. То есть у нас оказалась своя часовня. Представляешь? Электричества нет, воды нет, ничего нет. Зато есть часовня. И мы крестили там Марту. Крестная — протестантка, я вообще непонятно кто, только крестный отец — Юрий Наумов — православный. Но вот мы вышли с Мартой на руках, вокруг озеро, вдали лес. Тишина. И как-то всем стало понятно, что это настоящие крестины.
ПРОФИЛЬ: Марта-Матильда — в польской традиции давать ребенку два имени…
Вильк: Да. У нас так принято. Одно — основное, другое — запасное. Вдруг ей не понравится быть Мартой, тогда она сможет называть себя Матильдой. Хотя, теперь я думаю, что она будет Маней. Мы с Наташей так ее называем.
ПРОФИЛЬ: Мариуш, вы поздний отец. Как ощущаете себя в этой роли?
Вильк: Удивительно. Когда мы купили этот дом на берегу озера, я сказал, что мы теперь будем жить в Зазеркалье. Это сказка, да? Но любая сказка становится живой только с появлением в ней ребенка. Я рад, что Маня появилась в моей жизни именно сейчас, когда я сам многое понял. Мне больше не нужно никому ничего доказывать, куда-то бежать, суетиться. Я могу посвятить ей большую часть своего времени. Когда недавно у меня была встреча с читателями в Польше, одна женщина спросила: "Как же вы будете путешествовать с маленьким ребенком?" И я ответил, что сейчас начал самое большое путешествие своей жизни, которое будет со мной до конца. Мне уже ничего не надо придумывать. Благодаря Мане я возвращаюсь в свое детство. Я качаю ее на качалке — такой же, какая была у меня когда-то. Скоро я начну читать ей сказки, которые читала мне бабушка. Я могу смотреть на этот мир ее глазами и открывать вместе с ней чудеса.
И еще, знаешь, в моей новой книге есть места, где я непосредственно обращаюсь к Марте. Я пишу публичный дневник, который обращен к моему ребенку. Она всегда сможет поговорить со мной, даже если меня уже не будет. Моя издатель говорит, что эта замечательная идея. А я привык ей доверять.
Источник
|