О Николае I, любившем быть в центре внимания, современники шутили: мол, наш император хочет быть на всех свадьбах женихом, на всех именинах — новорожденным, а на всех похоронах — покойником. Самодержцу, однако, далеко до нашего прозаика, публициста, журналиста, биографа, редактора (и что-то еще я наверняка забыл) Захара Прилепина. Он повсюду. В глянцевых изданиях умеренно-брутален, в шершавых — сдержанно-гламурен. В демократических СМИ поругивает правительство, в шовинистических — клеймит граждан либеральной национальности. А если на Землю заявятся медузообразные инопланетяне и начнут издавать кулинарную газету, то через пару недель Прилепин там будет вести колонку, рассказывая о преимуществах какого-нибудь питательного клейстера перед котлетами с макаронами...
Однако мы сейчас не о пришельцах, а, наоборот, о земных существах — женщинах. В новом сборнике прозы, составленном Захаром П., читателя может смутить само название и первая же строчка в аннотации: "Имена этих женщин на слуху, о них пишут и спорят, их произведения входят в шорт-листы главных литературных премий". Что в этом предложении сразу режет глаз? Снисходительное слово "женщины". Как будто авторы книги не вошли в литературу благодаря своим способностям, а были в нее приняты по негласной "женской квоте" — как во времена СССР формировали парткомы и профкомы. Между тем Парнас — не троллейбус, где зарезервированы места для пассажиров с детьми и инвалидов. Едва только авторов начинают группировать по внелитературным свойствам, словесность отступает на второй план. По мнению критика Натальи Ивановой, литература не бывает "мужской" или "женской", а бывает талантливой или бездарной, и попытки развести писателей, как в душевых или туалетных кабинках, под литеры "М" и "Ж" бессмысленны.
Но у Прилепина, конечно, логика другая: раз уж он полгода назад составил сборник современной прозы и все десять его участников, по стечению обстоятельств, оказались на букву "М", надо сделать реверанс и второй половине человечества. Мне, мол, не жалко, бабоньки. Пусть ваших будет даже на четыре штуки больше, пользуйтесь.
Некоторые, кстати, и пользуются — и оправдывают ожидания. О чем следует писать женщине? Конечно, о сексе. Пожалуйста. "Он лизал ее грудь, она держала в руке его член, сухой и горячий". "Он провел пальцами по ее промежности, а затем всунул в нее член". "Надежда орала, пока он насаживал ее на себя" ("Однажды в Америке" Анны Козловой). Другая подходящая тема — тяжкая доля толстой девочки, которая "из уродливого переростка превратилась в самую обычную конторскую тетку-кошелку в вечной твидовой юбке и захватанных пальцами круглых очках" ("Бедная Антуанетточка" Марины Степновой). Или, как вариант, — страдания женщины, которая не может иметь детей ("Вариант нормы" Анны Андроновой). В конце концов, можно писать о нудных мужиках, которые и бога-то правильного найти не умеют, — и это в тему ("Новомученик Родион" Василины Орловой).
Впрочем, порой содержимое сборника сопротивляется разделению на "М" и "Ж": тематика лучших рассказов — не "женская", а, условно говоря, общечеловеческая. Ирина Богатырева предлагает читателям почти безыскусную историю о том, как на крошечном волжском островке в первый день августовского путча застрял папа с маленькой больной дочкой: лекарств нет, врачей нет, новостей нет, а есть только ощущение абсолютной безнадеги ("Вернуться в Итаку"). Алиса Ганиева пишет о том, как на Кавказе тонка грань между мирной жизнью и мутным ужасом перманентной войны: обычные люди сидят в комнате, неторопливо выпивают, беседуют о пустяках, смеются, и вдруг все эти бытовые пустяки набухают кошмаром — и хрупкий мир разбивается вдребезги ("Вечер превращается в ночь"). У Майи Кучерской в рассказе "Фотография" судьба персонажей старого фотоснимка оказывается мартирологом. Огромное семейство рассыпалось в прах: дед-священник умер в 1918-м, когда разрушали его храм; дядя, принявший постриг, сгинул на Соловках в 1937-м; другой дядя стал сначала большевиком, но не смог стрелять в своих и сам был расстрелян; третий дядя погиб в Отечественную во время бомбежки...
В этих и им подобных рассказах нет и следа того, что чувствительный Гете назвал Ewig-Weibliche (вечно женственное), а сердитый Бердяев перевел — хотя и по другому поводу — как "вечно бабье". Так при чем здесь половая принадлежность авторов? Зачем делать акцент на слове "женский"? Ну-ка назовите заведующую редакцией "Астрели" Елену Шубину не "опытным редактором", а "опытной женщиной-редактором" — и вы почувствуете, как отчаянно сопротивляется русский язык. Понятно, зачем "мужчинистый" Прилепин затеял гендерное гетто, — с него станется. Но вы, дамы дорогие, какого черта согласились там печататься и попались в западню? Вы женщины-писатели или просто писатели?