Факты Родилась в Москве в 1970 году. Окончила филфак МГУ, затем училась на отделении славянских языков и литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Кандидат филологических наук. С конца 1990-х начала публиковать рассказы в литературных журналах. Лауреат Бунинской премии (2006) и "Студенческого Букера" (2007) за роман "Бог дождя".
Творчество Визитная карточка Кучерской — вышедшая в 2004 году в журнале "Знамя", а спустя год отдельным изданием книга "Современный патерик. Чтение для впавших в уныние", сборник коротких разножанровых историй о православии в современной России. Также Кучерская является автором книги о великом князе Константине Павловиче Романове, вышедшей в серии "Жизнь замечательных людей".
Кроме литературы Колумнист, литературный критик. Преподает литературу в Высшей школе экономики.
Литературное кредо
Символическую прибыль литература приносить писателю должна, материальную — не обязана.
Отношение к пиратству в Сети: лишь бы читали! Честно.
Любимые авторы: Толстой, Гоголь, Чехов и вся русская классика. Из иностранцев — Томас Манн, избранное из Кутзее.
Современной русской литературе не хватает свободы дыхания, бесстрашия. Понимания, что если тебе нечего сказать, лучше помолчи, — это с одной стороны. С другой — что писать беллетристику не зазорно. Читатели ведь разные, и многим нужно именно если не легкое, то облегченное чтение. Но мы воспитаны в таком почтении к классике, что написать просто хорошую (а не великую) книгу — нам мало. Может, пока уже смириться?
Правило ремесла: писать утром, когда в голове свежесть, а на душе весело.
***
В тот вечер, пятничный, свободный, Коля захотел ее губ и сисек. Без возражений. Теплый возился в соседней комнате и в любой миг мог войти. Но Колины руки уже хозяйничали, уже жадно мяли тесто ее тела, из которого мы построим дом, не обращая внимания на просьбы. Послышались шаги. Теплый идет сюда, подожди! Куда там… Я устал ждать, не открывая рта, ответил Коля. И продолжал… Ты сдурел! Она вцепилась ему в палец — Коля вскрикнул, замотал рукой, размахнулся, врезал ей со всей силы наотмашь ладонью по щеке. В комнате повис звонкий шлепок. Удар был сокрушителен, на мгновенье Тете показалось — у нее отлетела голова.
Она вскрикнула и сейчас же услышала ответный крик — в дверях стоял Теплый. Не глядя на нее, Коля выскочил в коридор, толкнул Теплого (тот и правда шел к ним, но, кажется, ничего не видел, только слышал — слышал, может быть?), впрыгнул в ботинки, ткнул руки в рукава. Сочно чмокнула дверь. От толчка Теплый упал, но тут же поднялся. Не заплакал. Тетя бросилась в ванну, два-три-четыре тяжких взрыда, умывание, взгляд в зеркало — какое смешное лицо, неравномерное распределение румянца, несимметричное. Заткнула рот полотенцем, еще один незапланированный взрыд. Вытерлась, застегнулась, сходила на кухню, отмотала от рулона пакетик, оторвала, обратно в ванную — сложила в пакетик две зубные щетки, большую и маленькую, пасты — взрослую и с Микки-Маусом, дезодорант, расческу, ночной крем. Из комода вынула полотенце, раз и два, чистую пижаму для Теплого, запасные колготки, носки. Кидала в рюкзак что-то еще: яблоки, ложки, кипятильник, достала из шестого тома Лескова несколько купюр…
— Одевайся!
— Мама, мы на прогулку?!
— Какую прогулку! Мы в поход.
Как же он обрадовался, дурачок. Запрыгал, закричал. Как-то редко у них выходило вместе погулять. Всегда бы так — вечно тормозящий Теплый одевался сейчас как ветер, то есть, конечно, водолазка наизнанку, свитер задом наперед — зато быстро! Она переодевала его, кутала поплотней, вот тебе шарф, вот шапка, варежки не забудь. Из глаз снова вдруг покатились слезы — быстрым градом.
Теплый поднял голову. Заметил, застыл.
— Мама, ты… плачешь?
— Глупенький, я так играю.
— Во что? — он замер, улыбка приклеилась к лицу: и верит, и не верит.
— Что плачу.
Теплый внимательно смотрел. А она уже утерла слезы — да честно, играю, что вот мы уезжаем из дома, ах, как мне жалко оставлять мои бедные кастрюльки! Мои крышечки!
Теплый уже смеялся, подхватывая игру, настроение у него всегда менялось мгновенно.
— И сковородочки?
— И сковородочки, — она завыла, придуриваясь, дальше.
— И мне тоже! Мои игрушечки, до свиданья! — Теплый попытался изобразить печаль.
Крепя на холодильник записку папе ("Уехали путешествовать. Позвоним завтра. Каша гречневая на плите"), она спрашивала:
— Знаешь, куда мы поедем?
— Нет! — ликовал Теплый.
— Я тоже! — хохотала Тетя, стоя уже в коридоре, застегивая куртку.
Они взяли по рюкзаку — Теплый свой маленький, детский, зеленого крокодильчика, Тетя — побольше, ходила когда-то с ним в лес, со школьниками, заперла дверь. В лифте вжала кнопку мобильного и отключила. Навсегда!
С этой минуты настоящее станет прошлым. И никогда больше не будет лапающих рук. Бьющих по щекам. Пожилых любовников, смеющихся над ее любовью. Она и ее сын — какое счастье!
Доехали до кольца: "Киевская", "Курская", "Белорусская" — сколько вокзалов в Москве, не сосчитать.
— Куда поедем: в Киев, Курск, в Белоруссию? — говорит Тетя Теплому в самое ухо. Им уступили место, они сидят рядышком, плечо к плечу.
— В Белоруссию! — не задумываясь откликается Теплый.
Они выскакивают на "Белорусской".
— А это называется вокзал. Все вокзалы немножко дворцы, в каждом живет царь, царевич, король, но вот в этом царевна по прозвищу Белая Руся.
Теплый улыбается ее неуклюжей шутке.
— Мам, смотри.
В здание вокзала в большой корзине едут два котенка, высунули головы из-под серого шерстяного платка, корзину держит крепкая красная рука бабки. Вместе с котятами они идут к кассе.
— Куда вам?
— А куда ближайший поезд? — спрашивает Тетя.
— Женщина!
Молодая хмурая кассирша. Брови вразлет, алая полоска поджатых губ, желтизна вечной обиды под глазами. Произносит медленно и зло:
— В какой вам город?
Она растерянно смотрит в стекло — пупырчатый кружок микрофона, мелкий календарик с пейзажем, приклеенный на стекло, — и внезапно понимает, в какой, какой город — все правильно, вот почему они здесь, на Белорусском, конечно же, вокзале, потому что все в этом мире неспроста: ее давно ждут, ее звали в гости — учитель истории и математики С. П. Голубев!
— В Калинов, — спокойно отвечает она. — Как туда лучше?
— Прямого нет, — чеканит, чуть успокоившись, кассирша, — можно через Рыбинск, можно еще…
Кассиршу перебивает голос (свыше?), металлический, ровный, с невидимыми льдинками, прослаивающими слова: "Внимание! Поезд Москва — Рыбинск отправляется с четвертой платформы".
— Да, давайте через Рыбинск. На ближайший.
— Он отправляется через семь минут! — в голосе кассирши испуг.
"Ненормальная!" — читает Тетя в ее глазах и почти кричит:
— Вот и отлично! Пробивайте. Плацкарт.
— Так мы в Калинов? — кричит на ходу Теплый.
— Да! Если успеем! Нас позвал туда один человек. Беги быстрей.
Поезд их милостиво дожидается, даже до нужного вагона они долетают, благо он близко, показывают крашеной проводнице в белых кудряшках билеты. Теплый смотрит на Тетю, явно хочет спросить что-то. Тетя побыстрее затаскивает его в вагон — потом, потом, миленький, они ищут свои места. Поезд вздыхает и трогается — успели.
Теплый блаженствует — все ему впервой.
— Это что же, сейчас лавки, а потом будут наши кровати?
— Ну да.
— А это что, наш такой стол?
Запахи человека: сигаретного дыма из тамбура, пива от двух работяг, явно едущих домой на выходные, огурца и вареного яйца от полной женщины из русского селенья, сидящей напротив на нижнем сиденье в двушке, — потухший взор, мягкие натруженные руки аккуратно разворачивают, умело режут — огурец на кружки, яйца на колесики. Слегка дохнуло жасмином — от девушки в белом свитере из их купейного отсека. Теплый взглянул на девушку — слава Богу, волосы у нее короткие, мелькает у Тети, но пока за окном ему интересней: мелькают шлагбаумы, на поезд лает Жучка из старой книжки, черная, с закрученным хвостом, лежит совсем еще белый снег под деревьями, и тихо летит к земле мартовский вечер, сырой, неуютный, зажигая огни. В вагоне душно, но окно намертво забито — может, и к лучшему: не продует. В туалете качает, но Теплому весело даже это.
Он попал в железный кружок несмотря на качку. Тетя помогает ему застегнуться, умывает мордочку, промакивает полотенцем.
— Мама! Это же кухонное полотенце, — удивляется Теплый.
— Поезд и есть такая большая кухня, — отвечает Тетя первое, что приходит в голову.
Теплый задумывается, но не спрашивает почему. Когда Тетя возвращается от проводницы с бельем, ее мальчик, разумеется, уже ведет беседу с девушкой.
— Это моя мама! — объясняет Теплый девушке. — А это Наташа.
По приятному совпадению Наташа тоже едет в Калинов — навестить родителей, в Москве она учится, в одном из бесчисленных университетов, на менеджера чего-то там, учится вечером, днем работает в парикмахерской — делает маникюр. У самой Наташи длинные алые ногти с белыми точечками в середине. Теплый берет Наташину руку, рассматривает точечки, просит потрогать. Наташа разрешает, Теплый трогает точечки и вдруг целует. Решил попробовать на вкус? Тетя фыркает, извиняется, но Наташа только смеется. Женщина из селенья улыбается: "Надо ж, какой ранний!"
На полке выясняется: все-таки Теплый совсем маленький, такая длинная полка ему не нужна и даже пугает — Тетя дремлет у него в ногах, стережет сына, по поезду бегают волки, таскают детишек за бочок, детишка все не спит, наконец задышал ровно, тихо, она забирается наверх, тоже забегает в сон, ненадежный, поездной, с легкими сиреневыми тенями, стуками, звонким храпом работяг, — и чувствует: черная обида на Колю сеется по рельсам меленьким порошочком, остается там, позади.
Остановка. Железный скрежет, неведомый вокзал в бледно-оранжевом фонарном тумане, из тумана тянутся к окнам руки с жареными пирожками в бумажках. По их вагону кто-то пробирается — вошел на остановке. Они вздрагивают и едут дальше.
Освобожденная душа летит в облаке. Облако — ее самолет, облако — грусть, или, как они теперь говорят, грусть-грусть. Здравствуй! За эти месяцы Тетя уже забыла, как уверенно, крепко и плавно она пеленает душу толстым покрывалом, как давит из глаз слезы. За окном родное русское безнадежье, но в каждом крашеном домике горит окно, тепло, ясно.
Там прячется твое счастье. Его имени ты не знаешь, фамильи тем более, оно затаилось в этом желтом, магнитящем квадрате, смотрит, подперев голову, на ползущий поезд. Он ползет, потому что здесь опять остановка. Что ж, выходи и беги, беги туда, где тебя наверняка ждут все эти долгие бессмысленные годы твоей предыдущей жизни — входи скорей в широко распахнутые двери. И смотри.
Два приятеля сидят за столом, ничем не покрытым. На грубых досках раскрошенный хлеб, замурзанные тарелки, вилки, отдельно селедка на газете. Жена одного ушла в ночную смену на их загнивающую швейную фабрику, сквозь длинный предсмертный зевок все еще шьющую рабочую одежду. Пивные бутылки катаются по полу, один рассказывает, как отодрал кого-то, и речь его сплошное зда-зда-зда, другой давно ничего не слышит, глядит в стол и думает про себя тошнотворную думу: блевануть или все-таки пронесет?
Их соседка из дома напротив смотрит телик — одинокая баба, библиотекарша, последние книги пришли восемь лет назад: расстарался Сорос, даже компьютер постоял немного в читальном зале, а потом был утащен директором их клуба, в правом отсеке которого и расположилась библиотека, домой. Там директорский сын, Васька, бьется теперь с утра до ночи в игры. С тех пор и затишье, никаких новых поступлений — если только подарят. И что ж, дарят — люди нынче пошли нежадные, а может, просто совсем стали дешевы книги, особенно щедры дачники, москвичи, рядом с библиотекаршей на лаковом столике лежит горка в брызги зачитанных Татьян Пушковых, Донцовых Дарь, библиотекарша ее выделяет, но пока в вечер пятницы не до чтенья — усатый и любимый ею клоун водит буратин по полю чудес, и библиотекарша думает в очередной раз: а не написать ли на передачу письмо и подзаработать деньжат? Слова-то загадывают все такие простые…
В следующей избушке свиданье — он снял ее в придорожной кафешке, где она то ли ждала случайных знакомых, то ли просто коротала вечерок, попивая дешевое красное вино. Он приехал на собственном, не служебном мотоцикле, специально подальше оттуда, где жил, — без формы, само собой, потому что, где жил, работал -милиционером. Но и менты люди, им тоже надо расслабиться, в одиночестве, в смысле — не пользуясь служебным и без ребят, — он снял ее без всякого труда. Помчали вдвоем к ее дому на верной красной "Яве", когда-то нелегко ему доставшейся. Телка вжималась в спину сиськами, грела, и он чувствовал приятное шевеленье под молнией джинсов. Конечно, она была старше его лет на сколько-то, ну и что? Они уже хорошо приняли, а возраст в таких делах не самое важное. Она пытается отвести его от стола, чтобы не совсем упился, он улыбается и зовет ее "ах ты, зараза"… Она вздыхает и на вдохе ощущает — рубашка его пахнет бензином, и запах этот ей сладок: так пахнут настоящие мужчины.
В следующем бабка ухаживает за своим полупарализованным мужем, как раз переворачивает его на бок, чтобы вынуть пропитавшуюся мочой простынь, он гугниво материт ее на чем свет. За стеной молодые родители: она кормит грудью ребенка, тот важно сосет мамку, мамка дремлет, и случайно уснул в минуту тишины, прям на широком диване, подложив локоть под голову, измученный, серый лицом папка.
Избы, крытые соломой. Стрелочница в свободной кофте машет флажком. Тощие коровы переступают по желтой траве. Кудрявый бледный пьяный прибит гвоздями к трактирной стойке на улице открытого придорожного кафе. Павел Иванович трясется на скрипучей бричке. Торопится простоволосая Катерина, за ней едва поспевает Борис в русском платье. Девушка с решительным лицом идет на пристань, прижимая к груди конверт — с мольбой государю. Любовь Онисимовна делает из плакончика крупный, сладкий глоток. Позвала кошка мышку, мышка бежала, хвостиком махнула, речка упала и разбилась, закудрявились синие волны в белых бейсболках. Оттого так легко мне плыть в ваш мир, что я теперь вас знаю, думала Тетя в полусне, мне ведь пришло от вас длинное-длинное письмо.
Поезд снова трогается, тихо шуршит по крыше первый весенний дождь. Белые капли слизывают придорожную пыль, ветер сдувает их прочь, тонким слоем они текут в дальнюю страну скорби по небывшему. Сердце сдавлено до маленького железного шарика из детского бильярда. Меньше некуда, меньше невозможно.
Очнувшись, она понимает, что видела сон, осенний сон из прошлого или будущего, полного тоски по счастью, но которое ведь уже явилось, явилось, в чем же дело? Ясно только одно: сон был осенним, потому что и Ланин — осень, думает Мотя и не проверяет мобильный, потому что ему нет больше места в ее жизни, как и Коле, наступает царство Сергея Петровича, Ириши, отца Ильи, Мити, Гриши — по вагону бредет проводница с сиреневым прозрачным лицом, будить.
Они выходят вместе с Наташей темным утром, снежные ошметочки летят с хмурого неба, снова похолодало или просто здесь холодней, чем в Москве? Послушно шагают втроем по морозной темноте за немногословным водилой. Странное дело, думает Тетя, втискиваясь в душную железную коробку старенькой, но заботливо обихоженной шестерки: собственность облагораживает человека. Мужик с машиной и без — два разных мужика, второй — просто алкоголик, у первого в облике, твердой походке сквозит основательность и хозяйская твердость. Он и есть хозяин любимого коня, под которым лежит, которому меняет масло и севший карбюратор, которым втайне городится, но чаще все-таки проклинает.
Машина движется в абсолютной гладкой тьме, дорогу освещают только фары, изредка лучи света выхватывают стоящие у края шоссе заснеженные синюшные деревья, а потом деревенские домики. Наташа на первом сиденье, она поехала с ними — дороже, зато быстрей, не ждать два часа автобуса. Теплый снова дремлет, положив голову на лежащий у Тети на коленях рюкзак.
Незаметно светлеет. Из сумрака за окном вырастает тихий пустой город с деревянными домами, темной полурастаявшей рекой под серыми, но уже с внутренним светом близкого рассвета облаками. Наташа выходит, прощается, благодарит, их везут дальше, до единственной здесь гостиницы (вторую — строят, как сообщает водила), в трех километрах от центра. Они вновь оказываются в лесу, сворачивают с главной дороги, молчаливый водитель цедит: "Приехали".
Тетя смотрит: деревянный двухэтажный дом за воротами. Постоялый называется двор. Тормошит Теплого, он тут же открывает глаза, таращит их, снова воспитанно здоровается (забыл, что уже просыпался?): "Мама, доброе утро!"
Она расплачивается с водилой — тот бесстрастно прощается и разворачивается на целине, взрывая снег. Они вдыхают совершенно незнакомый на вкус воздух — воздух не Москвы, чистый, синий, студеный. С привкусом дыма: кто-то топит здесь печь. Теплый стоит с закрытыми глазами — уснул поздно, встал чуть свет.
Администратор, женщина с голубыми веками и в голубой водолазке, спрашивает строго: "Вас двое?"
Заводит их в номер — мягкие перины, по две белых-белых взбитых подушки на каждой кровати, где же рушник? Сбрасывают рюкзаки, ботинки, одежду, валятся спать. Тетя знает: надо только выспаться, только проснуться, найти Сергея Петровича и во всем разобраться.
Теплый уже сопит, она все-таки включает на минутку мобильный — девятнадцать непринятых вызовов, шесть сообщений из небылого: где вы где вы где вы где ты где напиши. Послушно пишет: мы в городе Калинове, не волнуйся, все хорошо. От Ланина — ничего, вот и отлично, впивается ногтем в кнопку, экранчик сейчас же гаснет. Проваливается во вкусный, глубокий сон под охраной замершей снеженной ели, по которой летит вверх серый хвостатый вихрь — белка, — сыпля на землю мягкую розовую пудру.