Среди командиров в Великой Отечественной были и настоящие красавицы
- Я родилась в октябре 1923 года. Папа у меня – военный моряк, служил на подводных лодках механиком, а брат был начальником особого отдела НКВД. В 1940 году мы переехали в Ораниенбаум, где жили на даче Меншикова, этот особняк занимал особый отдел, а на втором этаже была наша квартира.
У меня был мальчишеский характер, и уже до войны я сдала на значок "Ворошиловский стрелок", ГТО, занималась в ОСОАВИАХИМе.
В 1940 году я закончила среднюю школу и поступила на первый курс Ленинградского института инженеров воздушно-гражданского флота. Это был очень престижный институт, 40 человек на одно место, но мне учеба всегда легко давалась, и я прошла по конкурсу. Когда началась война, я как раз закончила первый курс.
О начале войны я, как и все, узнала из объявления по радио. Но мы когда узнали, что началась война, не переживали, думали, что мы их шапками закидаем. Мы считали, что мы очень хорошо вооружены, и что война продолжится буквально месяц, два от силы, это уже большой срок был. А затянулось на четыре года.
Папа служил в Кронштадте, брат – военный, им выехать нельзя, а у брата дети 1939 и 1940 годов рождения, и мы решили эвакуироваться – мама, я и эти двое детей, потому что мама бы одна с такими малютками не справилась. Поехали мы в эвакуацию.
Отец, брат и жена брата все были на фронте. Отец на флоте служил, дважды тонул, а брат в морской пехоте был, но все вернулись.
Эвакуировались мы одним из последних эшелонов и попали в Пензенскую область, на станцию Зименчино. Мама устроилась работать шеф-поваром в ремесленное училище № 3, а на мне были малютки. Так и жили.
Потом я смотрю, война затягивается, думаю, не буду же я сидеть с детьми; сразу же пошла в военкомат и добровольно подала заявление. Мы за свою Родину готовы были сделать всё, не жалели жизни. Где-то через месяц пришел ответ, и меня направили в армию.
Я попала в зенитно-артиллерийские войска, 480-й зенитно-артиллерийский дивизион, который базировался в районе Архангельска, на Северной Двине. Специальности почти никакой, работала телефонистом. Проработала около полугода, а потом меня направили на дальномерный пост, у меня зрение подходило к оптике, это не у каждого было.
Я стала командиром дальномерного отделения, которое обслуживало дальномер ДЯ1. Этот дальномер служил для того, чтобы ловить цель и направлять орудия батареи, азимут, высота. В отделении были четыре человека – я и еще три девушки. Почти всю войну я была дальномерщиком зенитной артиллерии.
480-й ЗАД принимал участие в боевых действиях на трех фронтах: Западном, Центральном и Северном, но в основном на Северном, на Северной Двине. Все оружие, орудия, продовольствие, которые поступали от союзников, шли через Северную Двину, это был единственный пункт, больше не было.
Что надо сказать: конечно, очень тяжело девушкам в армии, это вообще непосильный труд, тем более таким молодым. Такие тяготы, сколько мне пришлось по-пластунски в снегу ползать...
В дивизионе находились четыре батареи, в каждой батарее по четыре орудия. Мы должны были ставить заградительный огонь, чтобы фашистские самолеты не прошли к караванам, а они очень бомбили, знали, что для караванов единственный путь – через Северную Двину. Все силы бросили на это – "юнкерсы", "мессершмитты", "фокке-вульфы", все самолеты, которые только существовали, были брошены для того, чтобы не дать этим караванам пройти.
Мне запомнилось, как гибли эти караваны. Подходили караваны, часть продуктов, что могли, перегружали в наши тральщики, малые суда, перегружают и везут на берег. Что спасут, что нет. Но гибло очень много кораблей. Не знаю, насколько это точно, но говорят, что из ста только два-три доходили до места назначения. Я не могу этого утверждать, это разговоры, слухи. Но гибло, конечно, много.
Самое страшное, что было, – бомбежка, потом они бросают пустые бочки, бочки летят, завывание, на психику человека действует. Осветительные авиабомбы. Ночью летят. Хотя на севере северное сияние, но все равно осветительные бомбы тоже бросали.
С Северного фронта 480-й ЗАД перебросили на Запад, он участвовал в форсировании Днепра, но я туда не попала. Я была редактором боевого листка, и меня сняли с эшелона, оставили на месте. И хорошо, что оставили, потому что я бы погибла. Тот, кто был на моем месте, погиб, все дальномерщики погибли, все наше отделение подорвалось на мине. Это первый раз, когда судьба, Бог меня отвел от этого.
Меня перевели в 160-й зенитно-артиллерийский дивизион. Там я тоже была дальномерщиком, потом – 1931-й зенитно-артиллерийский полк малого калибра, всё на Севере.
Не было ни минуты покоя, и я мечтала только об одном – выспаться. Немцы летали группами, как журавли, по три, за ними – следующие. Отбомбились – следующая партия летит, отбомбились – следующая…
Только приляжешь, сразу же: "Положение № 1!" Выбегаешь, становишься за дальномер. А дальномер – это что? Никакой защиты от бомб. Дальномер был установлен не в окопе, а наоборот, на метровой возвышенности, чтобы было обозрение. Очень страшно было.
- Вот вы сказали, что в дальномерном отделении были одни девушки, а сами орудия обслуживали ребята?
- Да, орудия обслуживали ребята. Но если во время бомбежки из строя выходил какой-нибудь номер, то становились девушки. А так – только ребята, особенно заряжающие, снаряд же 16 кг весит, девушка же его просто не поднимет, но все равно становились, работали.
- Вашей батарее удавалось сбивать кого-то?
- Удавалось. Редко, но удавалось. Вы понимаете, цель-то была какая – поставить заградительный огонь.
А самолеты... Я помню первый случай, когда увидела немца. По-моему, это был какой-то разведчик, самолет. Его сбили, выпрыгнул один пилот, упал метрах в ста от нашей батареи. Ну а тут, когда его сбили, был какой-то перерыв, все бросились бежать к нему. Думали, разорвем его на части, они же отняли у нас юность, отняли все самые хорошие годы... Подбежали к этому фрицу – пацан. Запомнились мне белые волосы, веснушки и красные глаза, может быть, от напряжения. Думаем, сейчас ему дадим как следует; когда увидели его – такой жалкий, пацан нашего возраста, и нам как-то стало его жалко. Мы взяли, ему еще котелок с кашей поднесли. Потом его забрал особый отдел, мы о его судьбе не знаем. Так я увидела первого немца.
Что еще? Стояли мы на болоте, вдали от населенного пункта. Стоит одна батарея, через 50-100 м – вторая батарея, еще через 50-100 м – третья батарея, четвертая. И все стреляют по этим самолетам.
Особенно мучил быт, не было никаких условий, а женщинам нужны ведь были какие-то условия, но ничего не было. Ходили мы так: ватные брюки, телогрейка, шапка-ушанка, плащ-палатка, летом – кирзовые сапоги, юбка и гимнастерка. Кстати, когда я демобилизовалась, то в этой выгоревшей, выцветшей юбке, гимнастерке и в кирзовых сапогах. Это очень хорошо показано в фильме "А зори здесь тихие". Мы с мужем, когда смотрели, плакали: именно наша жизнь была показана. Такие же болота, такие же условия. Еще я письма писала маме. Мама мне пишет: "Я так рада, что ты вдали от фронта. Я очень рада, что ты попала в такие условия". Я же не писала, что это самое пекло было, всегда писала: "Мамочка, все хорошо". А фактически стояли в болотах, никакого удобства, кубрики деревянные.
Деревянные домики, нары в метрах полутора друг от друга. Вот на этих нарах по несколько человек в этих кубриках были. А север, холодно. И самое главное – мы не высыпались, у нас не было ни днем, ни ночью покоя. Когда я демобилизовалась, единственная мечта – отоспаться. Могла так, идти, на ходу закрыть глаза и какую-то минуту поспать.
- Вы в комсомоле были?
- Конечно, а в 1942 году вступила в партию на фронте. Я состою в городской парторганизации и партийный билет не выбрасываю.
- А как насчет романов на фронте? Командир батареи не имел постоянной подружки?
- Нет. Да что вы, какое там! Мы все время были в огне. Там единственное думаешь – или выживешь, или не выживешь. Стоишь на открытой площадке, бомбы летят, осколки. Как от них спастись? Да никак не спасешься: маленький осколочек, и все, ты погиб! Сколько осталось и подружек моих там...
У нас комиссар был, Борисов, очень симпатичный молодой человек, все его очень любили, а я полтора года служила под его руководством. Мы не знали, что такое любовь, но я чувствовала, что ему очень нравлюсь. Он перед войной окончил Харьковское училище, а когда упразднили институт комиссаров, уехал на переподготовку и оттуда мне начал писать, а я даже не думала с ним переписку вести: командир и командир, мы слишком далеки были от всего этого. Потом меня вызвал комбат, его друг, Ванька Смоленский, и говорит: "Ты что капитану не пишешь письма?" Я говорю: "Зачем я буду писать, не хочу". Потом он меня заставил, и я начала писать: "Здравствуйте, товарищ капитан...". Вот так мы переписывались полтора года, он стал командиром батареи на Западном фронте, а у него на батарее в основном были девушки, человек 50-60, и все были в него влюблены. В конце войны его часть в Львове стояла, и вот меня вызывает командующий 78-й дивизией ПВО. Говорит: "Вам пришел вызов, вас вызывают во Львов". Я говорю: "Я не поеду, поеду туда, куда эвакуирована моя мама".
Поехала к маме. Через некоторое время получаю телеграмму, письмо: "Я скучаю, жду". А у меня был мальчик, друг детства, он на Дальнем Востоке служил, и я с ним переписывалась, я только о нем и думала. Когда к маме приехала, месяц, наверное, побыла в этом Зименчино, вдруг телеграмма: "Выезжаю". И он тут на побывку приехал, а папа уже с комиссаром переписывался, и папа мне говорит: "Ну что ты, тот парень – детдомовец, что ты будешь о нем думать. А вот это – действительно парень, капитан". Я посмотрела на папу, он мне сразу в глаза: "Значит, ты не девушкой вернулась". Я была воспитана очень в таком духе, что не дай Бог. Я говорю: "Как?!" – "А вот так".
Ну я и говорю тогда: "Раз так, я выхожу замуж", и уехала с ним. Потом муж папе благодарное письмо написал.
В книгах пишут про ППЖ – не было этого. Может быть, только крупные начальники штабов, крупных дивизий, у которых были условия, а у нас не было этого ничего.
- Как тогда кормили?
- Когда я в 1942 году пришла на фронт, кормили очень плохо. Мы голодные были, не наедались. Хлеба давали кирпичик, буханку, она тогда была килограмм или 800 грамм, а я могла сесть и за один присест ее съесть. В начале 1943 года мы стали получать беконы, сало, которые шли нам по ленд-лизу. А потом еще что: на Севере – лоси, лосятина. Иногда убивали, хотя запрещено было, но убивали, и шло в общий котел.
С 1943 года мы стали есть более-менее нормально, но все равно не наедались. Хлеба все равно не хватало. Допустим, по очереди шли рабочими на кухню, и каждый стремился пойти рабочим на кухню, чтобы хоть там до отвала наесться.
Я помню, мой будущий муж часто назначал меня рабочим на кухню. Я даже плакала: со мной никто не мог пилить дрова, дают полено, одно, другое, третье, надо пилить, а со мной никто не пилит, потому что я не умела этого делать. Потом у него спросила: "Да что вы, товарищ капитан, меня так часто назначаете на кухню?" Он говорит: "Чтобы побольше ты там покушала, знаю, что не хватает".
Вначале не наедались. Помню, идет стрельба, а рядом с нами была колония заключенных, которая выращивала турнепс, мы одного человека освобождали, и с мешком туда – рвать турнепс. Вот так выходили из положения.
Ну, еще тральщики, которые ездили на эти караваны, что-то оттуда привозили – то сахар, то плитку шоколада, – и давали нам, девчонкам. Нам давали по 100 грамм спирта каждый день и махорку, я все это отдавала ребятам, а они мне – свой паек сахара. И вот эти ребята, моряки, которые с тральщиков, кому что отдаешь, кому спирт, кому махорку, – они тебе дают взамен.
У меня была подружка, санинструктор, она мне давала витамины. Они были в таких коробочках, чтобы я зубы сохранила. На Севере все страдали цингой, а я пила эти таблетки.
Еще мы ягоды собирали, клюкву там, бруснику...
- Вас снабжали женским нижним бельем?
- Нет. Нижнее белье сами шили. Там парашюты были, на которых осветительные авиабомбы сбрасывали, шелк такой, и мы платочки делали, иногда сорочку сделаешь себе, бюстгальтер.
А еще обувь: хорошо, что у меня нога 39-го размера, так еще сапоги подходили и 40-го, и 41-го размеров. А у девчонок был 35-й размер. Я с девочками из Коми АССР служила, они такие низкорослые, светлокожие, даже в баню, когда пойдешь, смотришь – они все такие розовые, а я смуглая. Так вот, у них 35-й размер обуви, а в армии самый маленький 40-й размер.
У нас сперва были ботинки с обмотками. Тревога, а ты мотаешь обмотку, слезы льются, ни черта не получается, и нас тренировали, чтобы быстро встать, одеться. Сколько раз от старшины попадало, сколько слез пролила.
А потом, когда мне присвоили звание – ефрейтор вначале, потом – младший сержант, потом – сержант, стало легче. Уже не каждый мог на тебя кричать. Я уже наравне с ними была, старше только старшина был. Потом вроде бы мне тоже хотели присвоить звание "старшина", но я демобилизовалась.
- С иностранными моряками с конвоев приходилось встречаться?
- Случалось. Нас иногда в Архангельск возили, несколько человек отберут и отвезут, такая отдушина была, и вот там мы встречались с американскими моряками. Они выходили на берег, все в кожаных куртках, одеты как положено, и у всех – по 5-10 банок тушенки. Гражданское население голодало, так за тушенку они могли с женщиной встретиться.
- После войны не было пренебрежения к женщинам, которые были на фронте? Вы с таким сталкивались?
- Я как-то не замечала. Мне было легко в этом смысле: мы с мужем с одной части были, я все время среди военных была, так что я этого не замечала.
- Какие-то поблажки в связи с критическими днями?
- Ничего, никакого облегчения. Боец и боец, никого это не волновало. Я в войну мечтала хоть бы заболеть, чтобы хоть один день полежать в санчасти. Нет, не болела, а когда демобилизовалась, вышла замуж, то у меня началось – то ангина, то грипп, то желудок. Муж тогда мне говорит: "Женился на здоровой дивчине, чтобы потомство было хорошее, а в конце концов развалина какая-то приехала". Но потом это все прошло. А вот во время войны болезней не было, несмотря на то, что на Севере, снег, морозы – ничего не было. А потом все это вылилось...
- В то время жили сегодняшним днем или мечтали, как оно будет потом?
- Мечтали. Как окончится война, какая жизнь будет. Выйти замуж мечтали, завести семью, окончить институт, получить специальность.
- Какое у вас отношение к немцам было?
- Отвратительное. Фашисты, гады. Они же пришли на нашу территорию, что им надо было? Лютая ненависть была к ним. Мы защищали Родину.
- Как вы в этом отношении видели Сталина?
- Замечательно видели, видели в нем силу, опору. Генералиссимус. Шли в бой за Родину, за Сталина. Сталин был на устах у всех.
- После войны вас сны мучили?
- Конечно. Особенно когда погибали боевые товарищи, друзья, очень тяжело. Такая нелепая смерть, это не то что ты идешь на амбразуру пулемета, а тут маленький осколочек – раз, и тебя нет. Попал в висок, в голову, артерию перебил, на глазах погибали...
- Как вы считаете, это женское дело – воевать?
- Нет, не женское дело. Женщина призвана по своей сути, по характеру быть домашней. Женщина должна быть женщиной. Она должна обязательно родить сыновей, построить дом, посадить сад. Это все выполнено.