В Театре им. Ленсовета «Смерть коммивояжера» снабдили модными девайсами

Михаил Павловский/ Фото из архива театра

В свое время американский драматург Артур Миллер изрядно удивил современников, поведав о том, что знаменитая американская мечта может вдруг взять и не сбыться, подло вывернувшись наизнанку. Его пьеса «Смерть коммивояжера» в 1949 году взорвала театральный мир заявлением, что хеппи-энд — вовсе не догма.

За прошедшие шесть десятилетий пьесу эту ставили несчетное количество раз.

Потрясшая послевоенный мир биография торгового агента, от которого в силу обстоятельств отвернулись наследники и госпожа удача (но не верная супруга и добродетельная мать семейства), должна была бы по логике стать для питерского зрителя местным и жестким откровением, определяющим его измученное рефлексией сознание. Однако не стала.

Прежде всего потому, что у режиссера Олега Еремина не получилось сказать ничего нового. У него вышло лишь «нужное подчеркнуть». Красным цветом он выделил вечные истины, в который раз поведав, что бедность — не порок, долги и кредиты чудовищно унизительны, а ныть и побираться — в принципе неизбежный удел человека, который так толком и не превратился в типичного представителя среднего класса и тем более не научился быть жуликом и вором.

Как ни печально это сознавать, спектакль не стал этапным и для Артура Вахи, которому отдана главная роль коммивояжера по имени Вилли Ломен. Несмотря на то, что артист ни на минуту не уходит со сцены и призван нести множество смыслов, тянуть на себе груз множества пластов, он не имеет никакой возможности толком раскрыться, как подобает его возрасту и статусу, не говоря уж о мощном и завидном даровании.

Режиссер Еремин нещадно эксплуатирует Ваху, заставляя его дергаться и рычать и выдав ему всего лишь одну краску — оголенный нерв. Равно как и умницу Виталия Куликова в образе сына коммивояжера, парня с не сложившейся судьбой, Еремин «тупо пользует» строго однозначно, выпятив незаурядную пластичность и энергию молодости, и только. За что дуэт Ваха — Куликов лишен возможности сыграть главный, больной конфликт «отцов и детей», судьбоносный для пьесы момент откровения, когда в обоих что-то самое главное и трепетное с треском сломалось, — остается невнятным. Обоим позволено лишь демонстрировать раздрай в душе, переходящий в полный разгуляй, и констатацию факта: «Бобик сдох».

Что в премьере хорошо, так это совершенно новая, непривычная Ирина Ракшина, играющая жену Ломена. Словно и не было накрепко прилипшего к ней облегченного комического амплуа. Вот кто в спектакле не истерит, не выпячивает кошмарики, а живет. Домохозяйка-то она настоящая американская, но мудрость, терпение и способность жалеть, принять и простить своего мужчину у нее чисто русская, бабья, подлинная.

Поскольку режиссер, как положено рьяному дебютанту на большой академической сцене, пытается крикнуть о времени и о себе, в спектакле фигурируют приметы нашего настоящего. Так, бесстрастный и скучающий «фирмач» (Олег Федоров) забавляется с планшеткой Apple. И было бы круто, кабы фирма Apple как лидер мирового производства высоких технологий выступила спектаклю спонсором, ан нет: это просто небрежная, от балды, дань сценической актуализации, когда все подряд — и первачи, и лузеры — пользуются девайсами.

Из философского плана премьера предлагает эпизоды с явлением умершего брата Ломена: его «тайный советник» в параллельном мире иллюзий приходит здесь к герою, как к Моцарту приходил его «черный человек». Есть и прочие «черные люди», плетущие вокруг сдувшегося неудачника свою липкую паутину. Да и сам Вилли Ломен, как человек-паук из комиксов, в финале лезет на стенку, но при этом близкая русской душе метафора отчаянной безысходности отзывается и современным активным образом жизни, вернее, его сублимацией. (Кто из нас хотя бы раз не совершал попытки привести себя в форму и не покупал абонемент в фитнес-клуб, где попадаются искусственные стены для скалолазания?) И все бы ничего, но мучительно страшно за артиста Ваху, который лезет под колосники и боится, боится и лезет — а что делать, режиссерская задумка, типа яркий ход.

Завершить процесс осмысления бытия, дабы определить сознание, нам предлагают и вовсе на помойке. Огрызок новогодней елки, неприкаянная тележка из супермаркета и черные мешки, набитые вместо хлама и объедков предметами из жизни и быта, призваны заменить угрожающе наступающий на домишко Ломенов мир небоскребов. Но высотки — это, мол, за океаном, а у нас — мусорный ветер, дым из трубы. В довершение всего и хоронят-то героя тоже на свалке, где он так трогательно и безуспешно пытался сеять и созидать.

После премьеры «Смерти коммивояжера» «не театральная», «потребительская» Америка, до того явно предпочитавшая облегченный вариант мюзикла в качестве культурного досуга, повзрослела и начала воспринимать психологический театр.

После премьеры в Ленсовета, наоборот, хочется срочно вкусить какого-нибудь облегченного жанра, чтобы прополоскать мозг и вспомнить, что театр вообще, и Театр им. Ленсовета в частности, в принципе любишь.

Источник